Полковник Ростов

Берлине побывав, все-таки вернуться в Брюссель, забрать вещи со склада, а там… “Союзники” еще не вырвались на оперативный простор, топчутся на месте, однако русские уже готовы к прыжку на запад,

Германия может испустить дух через семь-восемь месяцев, от силы – через год, про имение можно забыть, да и по приказу фюрера все сделки с землей и недвижимостью давно запрещены; правда, есть надежда, что брат Аннелоры, Ойген фон Бунцлов, сбыл-таки завалящий товар каким-нибудь недотепам. Советы надолго пришли в Европу, и надо бы все-таки прочитать “Анну Каренину” (в переводе, естественно), чтоб представить, как крестьяне палили после смерти Льва Толстого усадьбы и топтали угодья, – так когда же, короче, наступит день пожаров и час большевистского лихоимства? (“Пс-ст!”) Когда, черт возьми, топор взметнется над выей несчастного немецкого народа?..

Лучше не пугать себя, а поразмыслить над истинно насущным вопросом: в чем ехать, что лучше и удобнее ногам в столице – высокие или низкие сапоги?

Зато куда с большей точностью отсчитаны часы с той минуты, когда ленточка солдат опоясала квартал – и Ростов сообразил: не одна неделя уйдет на обработку и расшифровку того бессвязного лепета, что с кровавой жижей выплюнется из разбитых губ “Скандинава”, который тем хорош, что он – не местный. Слава богу, слухи о всесилии гестапо

– сущее надувательство, и не шпиков опасаться надо, которые сунут нос в багажник и найдут там много чего запрещенного и антигосударственного даже; хуже их проклятые англичане, к которым полковник фон Ростов испытывал ненависть, не забывал о нанесенных ему лично Британией оскорблениях – и возвращался к истокам ненависти, едва слышалось, читалось или возникало в памяти слово

“Гамбург”, отчего и начинала свирепеть нога, покалеченная не в

Гамбурге, а много южнее, в Тунисе, 7 апреля прошлого года, когда то ли “мустанг”, то ли “харрикейн”, то ли “спитфайр” с пулеметным клекотом упал с неба, вонзил крупнокалиберную очередь в машину, а затем еще для верности крохотной бомбочкой отметился, как пометом, и

Ростов по классической траектории вознесся к небу, чтобы упасть на госпитальную койку в Карфагене. С тех пор самолеты попугивали, не медлительные и пузатые “летающие крепости” Б-17, а птичья мелочь, истребители, в глубь Германии не проникавшие из-за скудности моторесурса, но на севере страны бесстыдно висевшие над городами.

Особенный полковник Ростов стал сверхособенным, когда на его глазах арестовали “Скандинава”, на встречу с которым безжалостная и слепая судьба направила кавалера Рыцарского креста, одного из лучших офицеров вермахта, и на него, кавалера и офицера, возложилась той же судьбой тяжкая миссия, заставлявшая Ростова с опаской поглядывать вверх и по сторонам в безоблачное и безопасное утро 1 июля по дороге к Бонну; “майбах” начинен бензином и ценностями, за них спекулянты отдадут еще большие ценности, и Ростов через каждые полсотни километров останавливался, выходил, вглядывался в синее небо, дышал глубоко и счастливо; наконец-то пересечена граница и он в родной

Германии, одинокий человек посреди миллионов гектаров лесов, пашен и виноградников, потеснивших немцев, загнавших их в города и поселки; наконец-то он среди построек и людей; в небесной глубине плыли почти неподвижные, будто приклеенные к голубизне “ланкастеры”, уже без бомб, пощипанные стервятники последнего ночного налета на Берлин; были месяцы, когда так и не сброшенные бомбы летчики топили в море, сейчас же, обнаглев от безнаказанности, испражнялись где хотели, смертоносным дерьмом заваливая мирные города и деревни (однажды на глазах Ростова одичавший или подраненный англичанин все бомбы свои уложил на еще не проснувшееся селение); гибли дети, старухи, леса и пашни, подыхал скот, и, словно насмехаясь над собой и судьбой, крестьяне в этом жестоком году все-таки надеялись на урожай. Вот в чем величественный оптимизм простонародья: что бы в мире осенью ни случилось, а зерно, тобою брошенное в землю по весне, прорастет, обязано прорасти.

Строго разработанный в Брюсселе маршрут пролегал севернее Кельна, но, видимо, даже арест “Скандинава” не избавил полковника от былого безрассудства, и он не утерпел: в Кельн, в Кельн! С биением сердца вглядывался в город, в развалины его. Слышал уже, что дела здесь плохи, очень плохи, англичане докатились-таки до свинства вселенских масштабов, бомбили собор, осколки витража хрустят под ногами, -

Ростов покинул машину, благоговейно и скорбно погрузился в соборный полумрак… А вот и скамья, на которой они сидели когда-то, он и

Габриелла, первая ненасытная любовь, страдания, завершившиеся тем, что он упал на колени перед нею, целовал полные ноги рано повзрослевшей школьницы из Дюссельдорфа, умолял, настаивал, а она ушла, с себя, с ног своих стряхнув любовь его. Тогда-то и постиг он впервые, что такое смертная тоска – та, что навалилась на него сейчас, в 1-й день