Полковник Ростов

Ростова предъявили Крюгелю! Полковника Ростова – в штатском и в форме, но ефрейтор, знавший гардероб полковника Беренса, с ходу догадался: снимки-то – не берлинские! Фотографии парижские или брюссельские!

– А кто его знает… – убито промолвил он. – Разве всех запомнишь…

Ночью он встал будто для сортира, завернул за угол барака, сел на корточки (земля показалась холодной, неприветливой), поднял голову к звездам и едва не расплакался, поняв, что Ростова нет уже в живых.

Клятвы Крюгель давал только тогда, когда собирался их нарушать.

Поэтому он просто подумал, что надо бы, пожалуй, найти Монику, если тому будут способствовать обстоятельства.

“… мне смешно порою – так выдает Тебя Катарина привычками, капризами, жалобами; как путники в пустыне задирают головы, по звездам, Луне и Солнцу уточняя, где они сейчас и куда идти, так и она, взяв меня за руку, идет в неведомом мне направлении, и я послушно следую за ней, в зоологическом саду подхожу к вольерам, где гордо стоят южноафриканские птицы, – дорогой Гёцль, я стала любить

Африку, так скажи мне, что Тебя до сих пор влечет к этому континенту? Почему дочь Твоя еще в первом классе сказала учительнице, что родилась на берегу Индийского океана? Что еще скажет, что придумает эта бойкая и смышленая фройляйн?.. Ну а теперь о грустном. Умер дядя Франц, известный нам по “Адлону”, отель уже начали восстанавливать, но не будет он уже прежним, не будет, я и не хочу видеть его, но приходится видеть, меня тащит к нему наша

Катарина, в ней не по возрасту бродят какие-то зрелые страсти, меня пугающие; совсем недавно она вдруг вырвалась из моей руки, застыла и пошла, пошла… Ты знаешь, куда она пошла? Я сама не знаю, потому что Катарина повернулась вдруг и опрометью бросилась назад… И почему она вдруг так обрадовалась той, которая когда-то издевалась надо мной? Да, да, Ты догадался, Луиза из общежития встретилась нам на улице, я хотела схватить Катарину и убежать, но одумалась: это же она, Луиза, соединила нас!.. Она и подруг моих всех уже навестила, одна из них, та, чья кровать стояла у окна, вышла замуж за бывшего штурмана подводной лодки, и вот что я хочу сказать: мы, немцы, должны оставаться немцами, и каждый обязан исполнять свой долг, а не хныкать, потому что как ни кляни прошлое, а оно вспоминается добрым, хоть и бомбы мешали жить, а жили воодушевленно, спаянно, страстно, помогая друг другу, и Германия у нас была одна, одна, одна, одна!

Мы, немцы, превыше всех и всего – так говорил дядя Франц…”

В конце 1953 года бывший ефрейтор, отпущенный на немецкую родину, обосновался в Лейпциге, который исстари славился тем, что тамошние студенты пьют как лошади. Чем одно время и увлекался Крюгель, что давало ему повод не поддаваться на призывы властей, не возвращаться к догитлеровскому прошлому и становиться учителем; эти любезные просьбы ефрейтор бывшей армии отвергал, поскольку и в социалистическом Лейпциге властвовал Союз учителей, определявший, кто из педагогов хороший, а кто плохой. У партийных функционеров было чутье на сторонников и противников социализма, они в лоб спрашивали Крюгеля, почему он, попав в котел под Демянском, не сдался русским товарищам в плен, не приблизил тем самым крах фашизма. “А ты что делал 20 июля 1944 года?” – так захотелось однажды возразить Крюгелю, но благоразумие взяло верх. Работать он пошел на стройку, недурно зарабатывал там, укладывая кирпичи под новости из радиоприемника; из них он узнал, что англичане не могли простить Ойгену Бунцлову резкий подъем военной промышленности

Германии как раз в самые бомбардировочные месяцы; не сумев уничтожить заводы шарикоподшипников, неумелость свою англосаксы списали на таланты Бунцлова и дали ему 6 лет заключения, которые тот отбыл в сокращенном варианте и убрался немедленно в Южную Америку.

А майор Кун все томился в России, и лишь в 1956 году его милостиво отпустили умирать на родину, где многие считали его предателем.

Политикой Крюгель, естественно, не занимался, нюх пройдохи заставил его, однако, побывать на Бендлерштрассе – в год, когда на стене дома

11-13 появилась табличка “Штауффенбергштрассе”. На знакомом ему дворе он увидел бронзовую фигуру символического мученика, борца против фашизма. Чей-то аккуратный букетик лежал у стены с выщербинами от пуль, сразивших четырех человек, и недалек тот час, когда над букетиком появится мемориальная доска с фамилиями.

Ефрейтор глянул на цветы – и ему захотелось нырнуть в люк, как одиннадцать лет назад. Опомнившись, он с фотоаппаратом вновь навестил бывший Бендлерблок, откуда еще не выветрили дух милитаризма, но, кажется, денацификация сюда все-таки вторглась.