Полночь

Мадемуазель Бержер сделала знак девушке встать, а сама уселась на вертушку, винт которой жалобно заскрипел. Прелюд был исполнен блестяще. У нее все стало на свое место! Весь снег остался на клавишах, которые извлекали звуки из струн как будто все сразу под ловкими и сильными пальцами мадемуазель Бержер, а она еще из чистого кокетства заявляла, что пальцы как следует не отогрелись и едва шевелятся, но они так и метались по слоновой кости и черному дереву, она играла все быстрей самые трудные, виртуозные пассажи.

— За этот пустячок я когда-то получила бронзовую медаль… — бросила она походя, точно светская дама, вонзающая зубы в эклер. — А прелюд потрясающий…

Когда пианистка взяла заключительный аккорд, от которого задрожали подсвечники, она подняла ясные голубые глаза на Элизабет, наблюдавшую за ней с мрачным видом.

— Вот так, — скромно сказала мадемуазель Бержер. — Главное — вложить в него немножко души… Но почему у вас такое кислое лицо? — добавила она, смеясь. — Надеюсь, никаких неприятностей?

Элизабет резко покачала головой в знак того, что неприятностей у нее нет.

— О! — продолжала мадемуазель Бержер. — Не бойтесь, я не буду задавать нескромных вопросов. Мое дело — обучать вас игре на фортепиано, но в общем-то…

Эту фразу она завершила арпеджо.

— Вы, кажется, не расположены работать, — сказала она, пробегаясь пальцами правой руки по клавишам. — Но мы обязаны потрудиться, дитя мое. Видите ли, — продолжала она, не вставая из-за пианино, — в музыке столько хорошего, что она делает нас тоньше. Она создает флюиды даже между людьми, так сказать, не слишком чувствительными. — Эту мысль она подкрепила минорной гаммой. — А впрочем, дорогая моя девочка, мне не нужна ваша откровенность, чтобы догадаться, в чем тут дело: виной всему этот самый прелюд, он у вас не пошел. Вы его играете монотонно и с вялой аппликацией, вот так, — тут она изобразила, как играет Элизабет, а та прикусила губу. — В этом нелегко признаться даже самой себе! Но вы, не желая того, а может, и не подозревая об этом, выдали мне свой секрет.

— Нет у меня никаких секретов, — сухо сказала Элизабет.

Жемчужный смех мадемуазель Бержер покрыл конец этой сердитой реплики.

— Тем хуже, — весело продолжала она. — Мадемуазель Бержер, как всегда, слишком много говорит. А ей надлежало бы задать ученице всю черную от восьмых триолек страничку, и пусть бы она выпутывалась как знает. — Подняв руки до уровня глаз, она сделала пальцами несколько хватательных движений. — Ну что ж, — продолжала она, пожав плечами, — хотите, я вам сыграю что-нибудь, прежде чем мы начнем работать?

Не ожидая ответа ученицы, мадемуазель Бержер сорвала свой шерстяной берет и небрежным артистическим жестом швырнула его на середину комнаты, затем откинула голову, посмотрела на потолок и обеими руками ударила по клавишам; ноздри ее раздулись, будто она хотела вдохнуть побольше свежего воздуха, однако она еще некоторое время поколебалась, выбирая, что же сыграть: начала с ноктюрна, потом перешла на этюд, а в конце концов предпочла вальс.

Молодая девушка села на стул подальше от пианино и скрестила руки на груди. Она не любила мадемуазель Бержер, хотя ей понадобился не один месяц, чтобы убедиться в этом, но с какого-то дня она была в этом уверена. Элизабет простила бы своей учительнице наивную болтовню, недосягаемый блеск исполнения, все смешные стороны молодой толстушки, если бы могла считать ее честной; однако благодаря какому-то чутью она не доверяла ясному взгляду мадемуазель Бержер, а в ее наивных хитростях усматривала злокозненность.