Полночь

Оставшись одна, Элизабет пожала плечами, подошла к окну и отдернула кисейную занавеску. Она не могла взять в толк, почему толстушка так быстро ушла. Прижавшись лбом к стеклу, Элизабет смотрела, как мадемуазель Бержер прошла по саду быстрым шагом, от которого подпрыгивала ее грудь. Придет ли она еще раз? Неважно. Госпожа Лера поворчит, а господин Лера все поймет и уладит дело. Снова открылась и закрылась калитка, сад опустел; только птицы прыгали по белому покрову лужайки, оставляя следы своих лапок. Девушке хотелось бы побежать на лужайку, покататься в снегу, зарыться в него лицом. Она помнила, как мяла снег в ладошках, скатывая снежки, еще не забыла, как холод жег руки. В такие мгновения Элизабет сама не знала, счастлива она или несчастна. Ей все казалось, будто она чего-то ждет.

В оставшемся на пюпитре альбоме она поискала тот самый вальс, но, как только нашла нужную страницу, отчаялась при виде восьмых, то и дело выскакивавших за нотный стан. Нет, прелюд все-таки легче, к нему она и вернулась, чуточку сдвинув брови и высунув язык между зубов, как маленькая девочка, и не спеша проиграла мудрые и спокойные такты начала. То, о чем она думала и чего не могла выразить словами, может быть выражено несколькими нотами. Сыграв вступление, она каждый раз удивлялась. Ну каким образом простое сочетание звуков может заключать в себе великую тайну? Как непроницаемый для взгляда снег. Доиграв до половины страницы, Элизабет остановилась.

II

После завтрака на какое-то время за столом воцарилось молчание. Господин Лера задумчиво уставился на свою чашечку кофе и о чем-то сосредоточенно размышлял. Сидевшая по правую руку от него госпожа Лера, скрестив руки на груди, чтобы легче было сдержать нетерпение, молча ерзала на стуле, ожидая, когда же муж выпьет кофе, и горя желанием поскорей вернуться к тысяче домашних дел. С возрастом ее дряблые щеки покрылись множеством маленьких коричневых пятен; когда она не чесала локти под широкими рукавами, она подносила к виску покрытую синими жилками руку и убирала за ухо выбившуюся прядь волос или же машинально водила справа налево беспокойным взглядом красивых глаз, который не задерживала ни на ком, и казалось, будто она выискивает какие-нибудь неполадки. Время от времени называла ту или другую дочь по имени, отбирала у какой-нибудь из них кольцо для салфеток, шлепала виновницу по руке и одним лишь выражением лица, то есть поднятием бровей и шевелением губ, призывала дочерей к тому, чего сама сроду не могла выполнить, — сидеть спокойно.

Замечания адресовались в первую очередь Элен, та была младше и резвей Берты. Она превратилась к этому времени в пышнотелую крепкую девицу с голубыми глазами на полной мордашке; ее молочно-белое лицо у переносицы было усеяно веснушками, маленький нос лоснился; волосы были разделены пробором ровно посередине и зачесаны назад, образуя над затылком валик, такая прическа ей не шла, так как слишком открывала блестящий выпуклый лоб, точно у какого-нибудь мыслителя, что придавало ее глуповатому лицу удивленное выражение. Перед платья, весь в жирных пятнах, свидетельствовал о поспешности, с какой она поглощала пищу, однако она, вместо того чтобы вытирать пятна салфеткой, просто-напросто прикрывала их скрещенными на груди руками всякий раз, как блуждающий взгляд госпожи Лера обращался в ее сторону, и это было смешно.

Иногда старшая сестра поворачивала к ней свое длинное некрасивое лицо, унаследованное от матери, и постоянно морщила нос, будто чуяла дурной запах. Тощая и черная, как огромная муха, она бросала на Элен пронзительный ледяной взгляд, который обратил бы сестру в камень, если бы обладал такой силой. На плечах, подчеркивая их худобу, лежал большой кружевной воротничок, связанный Бертой собственноручно; последнее настолько льстило ее самолюбию, что она носила этот самый воротничок со всеми платьями; три долгих зимы трудилась Берта над замысловатым узором, и господин Лера в награду подарил ей стофранковый банковский билет (она тотчас положила его в сберегательную кассу) и в довершение всего отвел ее к лучшему окулисту города. Можно сказать, что очки в стальной оправе довели до совершенства естественное безобразие бедняжки, которая втайне пролила немало слез, ибо надеялась, что в кружевном воротничке будет такой же хорошенькой, как Элизабет, а то и затмит ее. Подобные невзгоды сделали ее злой, и, как это часто случается, злость способствовала ее духовному созреванию, пробудила к жизни и обострила умственные способности, и она превратилась в молодую женщину, язык которой мог одной репликой испортить кому-нибудь настроение на целый день.

Сидя между сестрами, Элизабет сохраняла полное спокойствие и казалась поглощенной созерцанием той самой чашечки кофе, на которую смотрел господин Лера. Ее склоненная головка и черты лица выражали задумчивость, уход в себя. Берта и Элен очень обиделись бы, если бы кто-то сказал им, что, если взять всех троих, их собственная зависть и глупость лишь оттеняют и подчеркивают прелесть третьей. В молчании прошло несколько долгих минут.