Полночь! Нью-Йорк

Ван Меегерен-старший сидел в любимом кресле, обитом вощеным ситцем, и молча смотрел на своего отпрыска, а когда поднялся на ноги, оказался почти таким же высоким, но более массивным, с широкой мускулистой грудью и венчиком белых волос на затылке. Старик был одет в коричневый шерстяной кардиган, который носил и до того, как Лео отправился на отсидку. Огромный непритязательный человек, он был напрочь лишен тщеславия и не думал о том, какое впечатление производит на других. Лео всегда восхищали эти черты отцовского характера. Тот никого не пытался ввести в заблуждение, но в глазах под кустистыми бровями угадывался острый ум, их блеск мог быть опасным и даже грозным.

– Ну наконец-то… – произнес он и протянул руки к сыну.

Они обнялись, и Лео почувствовал, что отец плачет.

– Старость… – Рассел Ван Меегерен отстранился, быстро справившись с волнением. – Она превращает самых отважных молодых людей в сенильных плаксивых стариков.

Лео осмотрелся, задержался взглядом на развешенных по стенам картинах: прецизионистских городских пейзажах, портретах рабочих и обычных горожан, достойных кисти основоположников «Школы мусорных ведер»[72]. Особенно выделялись два холста с абстрактными композициями, на которых главенствовали три цвета: кадмиевый желтый, основной синий и глубокий красный.

Первые были подписаны инициалами «PBM» – Рассел Ван Меегерен, два последних – «ЛВМ».

Ни одна картина не была свежей. Рассел Ван Меегерен словно бы уснул, как Рип ван Винкль[73], и проснулся накануне приезда сына: его творения украшали стены, но писать он перестал больше двадцати пяти лет назад. В его доме все, начиная с вощеного дубового паркета и массивной темной мебели до кружевных салфеток на подголовниках кресел, было старым, даже старинным – за исключением ноутбука и телефона.

Две маленькие картины в абстрактном стиле Лео написал в пятнадцать лет…

– Что случилось с твоим лицом? – поинтересовался отец.

– Ничего страшного, переоборудовал лофт и слегка не рассчитал силы.

– Нда… Выглядишь молодцом, форму не потерял.

– Ты тоже, папа.

– Врешь и не краснеешь…

Рассел Ван Меегерен снова обнял сына, и это проявление чувств удивило Лео: в детстве он считал отца богом, далеким и недоступным. Молчаливость и сдержанность Рассела научили его сына не только деликатности, уважительности в отношениях с людьми, но и властности, лишив при этом душевной открытости, которую не смогла компенсировать ему мать, женщина любящая, но тоже скупая на чувства.

Кокер крутился вокруг мужчин, вертел хвостом, подпрыгивал, пытаясь привлечь к себе внимание. Рассел посмотрел на него и спросил:

– Кто это у нас тут?

– Моя собака.

– Имя у него есть?

– Пес.

Старик подошел к круглому столику, взял бутылку виски «Вудфорд резерв» и два стакана.

– Не рано, папа? – удивился Лео.

– В самый раз, если сын только что вышел из тюрьмы!

Он налил, они чокнулись, выпили, и алкоголь обжег желудок Лео.

– Ну как?

– Напиток богов. Амброзия.

Лео не ждал, что отец сразу задаст сакраментальный вопрос, но он прозвучал:

– Снова начнешь писать?

– Не знаю… Они продали «Дозорного», – вдруг сказал он.

– Видел, – откликнулся Меегерен-старший (если он не возился с книгами, то бродил по просторам интернета).

– Я был на аукционе.

– Помню, ты всегда обожал Чарторыйского.

– В отличие от тебя…

Рассел Ван Меегерен снова сел в кресло, сделал глоток виски и посмотрел на сына поверх очков.

– Чарторыйский создал один шедевр. Все остальное талантливо, но не гениально.

– «Тюльпаны»?

– Грошовый неоэкспрессионизм.

– «Портрет Сола Беллоу»?[74]

– Жалкое подражание Джулиану Шнабелю[75].

– «Белая Гора»?

– Неталантливая Сьюзен Ротенберг[76].

Лео рассмеялся:

– Чарторыйский – великий художник, папа. Не понимаю, почему ты не хочешь это признать.

– Потому что у меня есть вкус. Получше твоего.

«Слава богу, старик все тот же».

– Где мама?

– Императрица в теплице, – ответил старик и улыбнулся глазами.

Для «ее величества» Эми Ван Меегерен была одета незатейливо: толстый свитер, потертые джинсы, синий холщовый фартук, выпачканный в земле. У нее были большие, как у куклы, бледно-голубые глаза и длинные белокурые волосы с проблесками седины, которую мать Лео никогда не закрашивала, потому что, как и муж, плевала на мнение окружающих.

Одной рукой она держала фартук за нижний край и складывала в него сезонные овощи, которые произрастали на плодородной земле теплицы, пристроенной к задней части дома. В Нью-Йорке появлялось все больше фермерских лавок и вегетарианских гастрономов, адепты био-органического питания следовали заветам Дэна Барбера, пионера движения «С фермы-на-стол», молодые администраторы отдавали предпочтение местной продукции, которую не травили удобрениями. Эми Ван Меегерен успешно сбывала свои тыквы, красную и желтую свеклу, помидоры, мед, яблоки и чернику по очень приличным ценам.

Увидев Лео, она уронила все, что несла, полетела к нему, обняла и прижала к себе, плача от счастья. От волос Эми пахло костром, а от ладоней землей – Лео почувствовал это, когда она коснулась его щек.

– Господи, они тебя отпустили…