Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Однажды отца вызвали на Лубянку, и он с ужасом пошел туда, думая, что уж на этот раз его обязательно заберут, но был приятно удивлен, когда следователь, открыв шкаф, показал ему стопку тех самых тетрадей и очень вежливо попросил как-либо повлиять на папашу, чтобы он более не посылал к ним своих сочинений, которые они, тем не менее, обязаны хранить. Поселившись на даче лет пятнадцать назад, я сполна унаследовал шизоидные традиции нашей смирновской семьи и, по примеру деда, завел пять кошек и несколько собак, которые, к нерадости моей белокурой жены, полуприбалтийской немки и крайней чистюли, постоянно валяются в ногах постели и гадят по всем углам, хотя зимой для них посреди комнаты всегда стоят тазы с чистым песком. Как говорится, семейные традиции надо поддерживать...

По ночам я пока еще, правда, не вою, так как не слабонервен, и клеенчатых толстых тетрадей на Лубянку не посылаю. Но, возможно, все еще впереди, и от семейного безумия зарекаться нельзя, оно может настичь любого из нас неожиданно, как глыба льда или сосулька с весенней крыши. Наследственность, скажу я вам, штука страшная. Да и кроме того, все мои предки были в прошлом вояками и убивали множество людей, которые перед смертью наверняка проклинали своих губителей...

Дед рассказывал, что в их тамбовском имении после осенних охот гости традиционно трапезовали без дам, с собаками, и никаких правил гигиены при этом не соблюдалось: собаки хватали кости и объедки со столов захмелевших дворян. А утром многие гости просыпались на одной подушке со своими четвероногими друзьями, вылизанные ими из самых дружеских чувств. Мои кошки тоже любят вылизывать мне бороду и усы перед сном и часто спят у меня прямо на голове.

Я иногда бываю в ветеринарной больнице и встречаю там постаревших кошколюбителей и кошколюбительниц, переносящих, как и я, своих подопечных в сетчатых пластмассовых коробках, которые я называю ловушками. Таким подобным себе людям я объясняю, что животных теперь в России любят только потомки недорезанных дворян, и, к своему удивлению, почти всегда оказываюсь прав: хозяева хвостатых воспитанников сообщают мне о своем благородном происхождении. Наше простонародье в своей массе очень жестоко обращается с животными, детьми и стариками.

Даниил Андреев тоже очень любил кошек и постоянно спал с ними у нас на даче. Кошки ходили по цветникам и кустарникам, как звери в вольере. Около клумбы рос куст белых роз, посаженный бабушкой на могиле любимой кошки Пашеньки. Пашеньку какой-то пролетарий стащил со столбика калитки, где она грелась на солнце, и зарезал финкой. Соседской собаке разрезали пополам нос за то, что та лаяла, высунувшись в заборную щель. Бабушка рассказывала, что в Екатеринославе, где они жили в годы революции, махновцы отрезали груди у директрисы гимназии, тоже отъявленной народницы, под началом которой бабушка и сеяла разумное, доброе, вечное в души детей рабочих и городских обывателей — половина учениц гимназии была из простонародья и училась бесплатно.

Жил Андреев во флигеле, который не так давно пришлось разобрать, сняв с него наличники, расписанные дедом в сказочном стиле. Флигель полностью прогнил: он не был поставлен на кирпичный фундамент и ушел в землю.

Андреев всегда отчаянно курил дешевые крепкие пролетарские папиросы, и около его письменного стола всегда стояло ведро с водой, полное окурков. Наши кошки всей стаей собирались к Андрееву во флигель и постоянно сидели у него на спине, когда он писал, и спали на нем, как самолеты на палубе авианосца.

Три года до моего рождения (1934, 1935, 1936) Андреев подолгу жил у нас в Перловке, приезжая ранней весной и топя на ночь железную печку-буржуйку, подвесная труба которой была выведена в форточку. На своем медном примусе он постоянно кипятил крепкий, черный, тюремного пошиба чай. У Андреева был ключ от флигеля, он появлялся неожиданно и так же неожиданно, не прощаясь, уезжал в Москву.

Рядом с флигелем стоял построенный из горбыля дровяной сарай, а под ним — схрон, землянка со скрытым воздуховодом. В этом схроне периодически прятались катакомбные монахи и священники, днем спавшие во флигеле вместе с Андреевым на старинных черных железных кроватях с набитыми сеном тюфяками. Если появлялись подозрительные прочекистские люди, монахи уходили через люк в схрон. По ночам бабушка носила еду и для катакомбников, и для Андреева. Питались все в основном рисом с овощами и очень крепким бульоном из телятины, который варили в огромных кастрюлях и для кошек, и для людей.

Периодически по ночам в доме около иконы начала 18 века «Знамение» вполголоса служили молебны. Икону спас от сожжения дед, когда в Москве из закрываемых церквей вывозили в кострище целые иконостасы. Он остановил груженную церковной утварью телегу и в обмен на денежную купюру получил от возчика большую икону Богоматери, которую быстро уволок в ближайший двор. Там дед купил у дворника мешковину, запаковал образ и увез на извозчике на дачу.