Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Несчастьем русской интеллигенции была ее вера в русский народ, в то, что он несет в себе некую высшую мистическую сверхзадачу, почти мессианского характера. А русский народ был народ как народ, не хороший и не плохой, малокультурный и полудикий, и, в силу своей дикости, очень жестокий. Кроме веры в народ, был миф о России как об особенной, отдельной от всего мира стране, где жизнь делалась по Божьим заповедям, одним словом, миф о Святой Руси, он же о Беловодье и граде Китеже. А на самом деле в России были только островки православия и культуры, а сама страна всегда жила, как большое животное типа тюленя или морской коровы-дюгоня, для которых холод является привычным условием существования. Но в кругу Киселевой о России говорили по-прежнему с большим пиететом. Хотя от России в шестидесятые годы оставался почти один пшик, а теперь нет и тогдашнего пшика. О процентах русскости в советском болоте спорили и тогда, спорят и сейчас. Тридцать процентов населения помнит, что они русские и православные, около пяти и чуть больше процентов оппозиционны к переродившимся русскоязычным, а остальные шестьдесят пять процентов — это человеческий балласт, живущий наподобие цветных на окраинах американских городов, и ничего больше. От России остались одни оскверненные могилы, на которые, как змеи на звук флейты, выползают из своих нор и убежищ отдельные случайно уцелевшие русские. Но, к сожалению, очень уж тиха та флейта, чтобы их собрать.

Пожилые люди из Киселевской моленной дальше дач своих родных и знакомых не выезжали, уже поездки в Загорск, Александров, Серпухов или Вязники казались для них дальними путешествиями. Все они как бы служили одну постоянную панихиду о прекрасной стране, где они были когда-то молоды, имели дома, имения и где жили свободно, не оглядываясь постоянно от страха. Большевизм сделал людей определенного профиля малоподвижными затворниками, катакомбниками и в прямом смысле. Ездить было опасно, могли схватить, проверить документы.

С одной непоминающей случилась совершенно удивительная история. Признаюсь, я ее воспринял как миф. Во время войны у одной нашей старушки умерла сестра. Она ее не похоронила, а, одев, положила в угол. Они обе были истощены, и усопшая мумифицировалась. И в мумифицированном виде пролежала лет двадцать. Сестра слегка тронулась и каждый день ставила мумии сестры мисочку со свежей пищей. Она сделала для мумии специальную полку и держала ее за занавеской. Недалеко от их комнаты была общественная кухня, откуда шел большой жар, способствовавший усыханию тела. Все это выяснилось при расселении их коммуналки уже в хрущевские годы. Мне этот случай казался невероятным, но его подтвердил знакомый мне врач скорой помощи, сам видевший эту мумию в медицинском музее одной из клиник. Врачи называли это тело «мощи из коммуналки». Обе старушки были праведницы и постоянно молились.

Был еще один непоминающий интеллигент, который имел большую библиотеку и много дореволюционных периодических изданий и газет. Из отвращения он перестал выходить на улицу и целые дни лежал и читал. Соседи приносили ему немного поесть, и он так жил много лет, не желая видеть советской жизни⁶². Он был умеренно верующим, каждый день молился, зажигал лампадку, но не претендовал на особенную православность. Конечно, он не любил советской Церкви. Днем окна у него были зашторены, ночью он их открывал. Раньше он иногда выходил гулять в сумерки, но постепенно перестал. С родней он не поддерживал отношений, так как они большевизировались, а он этого не любил. Он получал очень умеренную пенсию, запросы его были ничтожны, и он тоже, наверное, мог бы мумифицироваться, но он умер своей смертью, и его наши отпели и похоронили⁶³.

Уже на Зубовском бульваре у Киселевых жила некая Танечка, худая, среднего роста, седая стриженая старушка с неподвижным благообразным лицом. У нее кто-то из родственников был сенатором, и их семью страшно преследовали. Танечка от всех обысков, облав и отсидок впала в ступор и стала малоподвижным инвалидом. На Зубовском Танечка еще как-то двигалась, даже помогала по хозяйству, а когда Киселевых выселили в новую небольшую квартиру на Пресню, то она большей частью уже лежала и смотрела в потолок неподвижным взглядом. Когда я на Пресне входил в комнату Зои Васильевны, то она говорила мне: «Можете говорить о чем угодно, она уже не воспринимает человеческую речь, она вся в детстве, ей лет семь, она играет в серсо, гуляет с бонной, ездит с папа на Тверскую в кафе-кондитерскую есть пирожные и т. д.» Но было как-то неуютно чувствовать рядом с собою лежащее тело, впавшее почти в летаргическое состояние.