Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе

Их вынужденный переезд на Пресню прошел без меня. На Пресне, в желтокирпичном советском доме, на третьем этаже, в тесной трехкомнатной квартире, было уже совсем не то. Исчезла намоленная аура, перестали своим ходом заходить и прежние знакомые. Появились там и совсем другие люди. Милитина Григорьевна вскоре слегла, усатый профессор-отец походил-походил по тесной квартирке и через год-другой умер от плохо перенесенной операции простаты. По большому счету, Зоя Васильевна была очень живой земной человек. Не будь проклятого советского времени и ее болезни, она была бы прекрасной чадолюбивой матерью и супругой⁷³.

В православном монашестве из десяти насельников монастыря обычно только один всерьез уходит от мира, а девять живут в монастыре от житейской неустроенности и грешат по мере своих сил. Это совершенно ненормально и, по-видимому, в следующем тысячелетии надо выработать совсем другие уставы, чтобы послушников постригали лет через 15–20 жизни в обители, никак не раньше. В монашество нельзя постригаться от житейских неурядиц — наоборот, монах должен находиться в абсолютном душевном покое и быть полностью бесстрастным ко всему — только тогда он подлинный монах.

На Пресне я у Киселевых бывал мало. Там иногда по-прежнему собирались и молились. Огромный киот, переделанный из большого старинного шкафа, стоял в изголовье старой складной стальной французской кровати, привезенной от Строгановой. Эта кровать была походная, ее бросил в Смоленском имении Строгановых маршал Даву. У Строгановой был также кожаный погребец Даву с его стаканами с вензелями. Подобная походная кровать Наполеона есть в Историческом музее. На этой постели умерла Строганова, потом Милитина Григорьевна, а потом и Зоя Васильевна.

Вдоль стен комнаты стояли шкафы с книгами и архивами. В углу в ступоре лежала неподвижная Танечка, она молчала и только постоянно моргала. В коридоре на тюфячке умирала зловонная черепаховая бульдожка и смотрела на всех умными человеческими глазами. Окружали Киселеву в это время люди из общины отца Всеволода Шпиллера. Они делали себе карьеры в музеях, в журналах, подвизались в сергианских храмах. Бывали там и сергианские попы. Они объявили себя наследниками отцов Мечёвых и катакомбников.

В это время Киселева уже стала болеть и с трудом передвигаться. Иногда она добиралась в церковь Николы в Кузнецах и в храм Иоанна Предтечи на Пресне, где служил митрополит Питирим⁷⁴, «красавец», по словам Киселевой. Питирим был якобы из семьи потомственных тамбовских священников. Я знал одного его иподьякона, который рассказывал, как долго уговаривал Питирим своего дьякона, отца Владимира Русака, сжечь рукопись о гонениях на Церковь. Когда Владимир Русак отказался это сделать и передал рукопись в западное издательство, то Питирим отдал его на растерзание КГБшникам и его арестовали. Я не буду упоминать о тех людях, которые окружали Киселеву в последние годы ее жизни — я их чуждался. Меня поражало, что они, будучи осведомлены о большевистских мерзостях, все-таки признавали Московскую Патриархию и ходили в их храмы. Что это такое? У них была такая дрянная идейка — слова молитв у сергиан те же, и мы не оскверняемся, ходя к ним. Многие из них были из дворян, даже из князей, и они прекрасно знали все о провокаторах и жуликах в раззолоченных митрах. И они, тем не менее, считали себя наследниками немоминающих и катакомбников, и Киселева им была нужна как символ их измены⁷⁵.

Конец Киселевской моленной и духовное угасание компании людей, бывавших на Зубовском, был связан с тем, что позиция сидения на двух стульях оказалась роковой — нельзя хорошо работать на большевиков и одновременно быть к ним в оппозиции. Людям кушать надо, детишки голодные, жене новое платье купить надо — и т. д. Суть этой притчи в том, что нельзя материально зависеть от тех, с кем борешься. Поэтому староверы в леса уходили и там вели свое дикое, отдельное от никониан, хозяйство. У писателя Бунина женщины не рожали, и у настоящих, первой и второй волны, катакомбников тоже насчет семей не все хорошо было⁷⁶. Наши общины были своего рода монашескими орденами. Киселеве кое поколение ушло в аскетизм, а следующее по биологическому возрасту стало советскими людишками, и гнусная совдеповская трясина их засосала и привела в сергианские храмы, где вполне оправдывали их конформизм и капитулянтство.

На Пресне Илья Михайлович и Ирина Михайловна тоже перестали бывать, так как их последовательный, глубинный и органичный антикоммунизм был явно неуместен в новом окружении Киселевых. Когда Илья Михайлович умер, то остался его огромный архив по геральдике и по истории родственных ему дворянских родов⁷⁷. Это наследие Зоя Васильевна одно время хотела передать мне, это приблизительно двадцать коробок рукописей, вырезок, перепечаток из дореволюционных изданий. Я был согласен спрятать их на даче, но, наконец, нашелся ученик Ильи Михайловича, геральдик, работающий по вопросам наследства эмигрантов и иностранцев, и архив отдал и ему.