Полное собрание рассказов

– Писатель из него выйдет, это так, – равнодушно сказал критик, блуждая по комнате и тыкая в воздух потухшей папиросой. Напевая вполголоса, сквозь зубы, с зыкающим звуком, он повис над письменным столом, затем постоял у этажерки, где добротный «Капитал» жил между потрепанным Леонидом Андреевым и безымянной книгой без корешка; наконец, все той же склоняющейся походкой он подошел к окну, отодвинул синюю штору.

– Заходите, заходите, – говорил Новодворцев Антону Голому, который отрывисто кланялся и потом браво расправлял плечи. – Вот напишете еще что‐нибудь – принесите.

– Массу снега навалило, – сказал критик, отпустив штору. – Сегодня, кстати, Сочельник.

Он стал вяло искать пальто и шапку.

– Во время оно, в сей день, ваша братия строчила рождественские фельетончики…

– Со мной не случалось, – сказал Новодворцев.

Критик усмехнулся:

– Напрасно. Вот бы написали рождественский рассказ. По-новому.

Антон Голый кашлянул в кулак.

– А у нас, – начал он хриплым басом и опять прочистил горло.

– Я серьезно говорю, – продолжал критик, влезая в пальто. – Можно очень ловко построить. Спасибо… Уже…

– А у нас, – сказал Антон Голый, – был такой случай. Учитель. Вздумал на праздниках ребятам елку. Устроить. Нацепил сверху. Красную звезду.

– Нет, это не совсем годится, – сказал критик. – В рассказике это выйдет грубовато. Можно острее поставить. Борьба двух миров. Все это на фоне снега.

– Вообще с символами нужно осторожнее обращаться, – хмуро сказал Новодворцев. – Вот у меня есть сосед – препорядочный человек, партийный, активный… А все‐таки так выражается: «Голгофа пролетариата»…

Когда гости ушли, он сел к письменному столу, подпер ухо толстой белой рукой. Около чернильницы стояло нечто вроде квадратного стакана с тремя вставками, воткнутыми в синюю стеклянную икру. Этой вещи было лет десять-пятнадцать, – она прошла через все бури, миры вокруг нее растряхивались, – но ни одна стеклянная дробинка не потерялась. Он выбрал перо, придвинул лист бумаги, подложил еще несколько листов, чтобы было пухлее писать…

– Но о чем? – громко сказал Новодворцев и ляжкой отодвинул стул, зашагал по комнате. В левом ухе нестерпимо звенело.

«А ведь этот скот нарочно сказал», – подумал он и, словно проделывая в свой черед недавний путь критика по комнате, пошел к окну.

«Советует… Издевательский тон… Вероятно, думает, что оригинальности у меня больше нет… Вот закачу в самом деле рождественский рассказ… Потом будет сам вспоминать, печатно: захожу я к нему однажды и так, между прочим, говорю: “Изобразили бы вы, Дмитрий Дмитриевич, борьбу старого и нового на фоне рождественского, в кавычках, снега. Продолжали бы до конца ту линию, которую вы так замечательно провели в ‘Грани’, – помните сон Туманова? Вот эту линию… И в эту ночь родилось то произведение, которое…”»

Окно выходило во двор. Луны не было видно… нет, впрочем, вон там сияние из‐за темной трубы. Во дворе были сложены дрова, покрытые светящимся ковром снега. В одном окне горел зеленый колпак лампы, кто‐то работал у стола; как бисер, блестели счеты. С краю крыши вдруг упали, совершенно беззвучно, несколько снежных комьев. И опять – оцепенение.

Он почувствовал ту щекочущую пустоту, которая всегда у него сопровождала желанье писать. В этой пустоте что‐то принимало образ, росло. Рождество, новое, особое. Этот старый снег и новый конфликт…

За стеной он услышал осторожный стук шагов. Это вернулся к себе сосед, скромный, вежливый, – коммунист до мозга костей. С чувством беспредельного упоения, сладкого ожидания, Новодворцев снова присел к столу. Настроение, краски зреющего произведения уже были. Оставалось только создать остов, – тему. Елка – вот с чего следовало начать. Он подумал о том, что, вероятно, в некоторых домах бывшие люди, запуганные, злобные, обреченные (он их представил себе так ясно…), украшают бумажками тайно срубленную в лесу елку. Этой мишуры теперь негде купить, елок не сваливают больше под тенью Исакия…

Мягкий, словно в суконце обернутый стук. Дверь открылась на вершок. Деликатно, не просовывая головы, сосед сказал:

– Попрошу у вас перышко. Лучше тупое, если есть…

Новодворцев дал.

– Бладасте, – сказал сосед и бесшумно затворил дверь.

Этот незначительный перерыв как‐то ослабил образ, который уже созревал. Он вспомнил, что в «Грани» Туманов жалеет о пышности прежних праздников. Плохо, если получится только повторение. Некстати пронеслось и другое воспоминание. Недавно, на одном вечере, какая‐то дамочка сказала своему мужу: «Ты во многом очень похож на Туманова». Несколько дней он был очень счастлив. А потом с этой дамочкой познакомился, и оказалось, что Туманов – жених ее сестры. И это был не первый обман. Критик один сказал ему, что напишет статью о «тумановщине». Что‐то было бесконечно лестное в этом слове, начинающемся с маленькой буквы. Но критик уехал на Кавказ изучать грузинских поэтов. А все же бывало и приятное. Такой перечень, например: Горький, Новодворцев, Чириков…