Полное собрание рецензий

И по-моему, они это сделали не напрасно. Не то чтобы Карл Гершельман был писатель с блестящим дарованием. Но он располагал – или чувствовал, что располагает, – чем-то вроде ответа на один вопрос, от которого все мы инстинктивно отворачиваемся, а этот человек, защищенный своим неизвестно откуда пришедшим знанием, только в ту сторону и смотрел.

Он всю жизнь размышлял о смысле смерти.

То есть именно размышлять получалось не очень: в прозе, будь то фантастический рассказ или философский мини-трактат, Гершельман слишком напряженно серьезен и от этого впадает в наивность – обыкновенный провинциальный резонер, и больше ничего.

«Всякое зло поправимо, кроме смерти. Надо и смерть сделать поправимой – это воскресение».

Совсем другое дело – стихи. Угловатые и бедные, они настойчиво пытаются выговорить – и все-таки недоговаривают – какую-то тайну. Благодаря которой пишущий их человек переносит свою участь явно легче, чем человек, их читающий. То есть у него имеется для нас с вами очень важное и радостное сообщение.

В сущности, даже понятно – какое. Очень простое: что смерть – не то, что мы воображаем. Во всяком случае, точно не конец. Конца не будет.

Но откуда это известно какому-то Гершельману и с какой такой стати я ему поверю?

Ни с какой. И он вас ни в чем не уверяет, а только старается изо всех сил (которых у него немного) передать вам, как он видит вещи. Как ему хорошо оттого, что он видит их именно так.

Я почему-то должен рассказать о том,

Что за окном – хорошая погода,
Что светло-сер сегодня за окном
Покатый купол небосвода.

Что косо освещен соседний дом,

На крыше кот уселся рыжий.
Мне почему-то надо рассказать о том,
Что я живу и крышу эту вижу.

У него, по-видимому, бывало переживание вечности настоящего. Резко повышавшее ценность данности – все равно какой. Это редкий духовный опыт. Не поделиться им с другими, полагал Карл Гершельман, было бы нечестно и бессердечно. Вероятно также, что силу, принуждавшую его создавать тексты, он принимал за литературный талант.

Так или иначе, он сделал что мог, остальное его не касается.

V Май

Евгений Ефимов. Сумбур вокруг «сумбура» и одного «маленького журналиста»: Статья и материалы

Сборник. – М.: Флинта, 2006.

Действительно – статья. Изданная в виде брошюры. Угловатое заглавие запальчивыми этими кавычками как бы говорит: брысь! достали! уши вянут! quos ego!

Автор, видать, из тех необъяснимых нынче людей, которых раздражает публичное вранье вообще, независимо от размаха: ничтожная ли халтура, всемирно- ли исторический трюк.

Казалось бы, разница все-таки есть. Пишущий эти строки ваш покорный буквально в слезах раскаяния вспоминает о своем варварском проекте: насчет розог за дурно продержанную корректуру. Если применять такие меры к простым (ну, допустим, непростительно рассеянным) уборщицам слога, то что назначим – ежели по справедливости – за подделку фактов? (Не говоря уже – за изнасилование истины – групповое – с особым цинизмом – по предварительному сговору.)

Но это логика формальная, устарелая – основанная на предрассудках, разделяемых уже далеко не всеми: что настоящий факт будто бы ценней фальшивого; или что истина – не кукла из секс-шопа (латекс, подогрев, раздвижные веки).

Стоит ли напоминать, что лишняя запятая сделалась в наши дни такой же обязательной и пикантной деталью фразы, как выглядывающий из прикида краешек белья?

Про орфографию же вам в интернете, например, только ленивый не напишет: зануцтва, атстой ваще.

То же и с историей: по умолчанию предполагается, что все всё знают – как бы до икоты усвоив некий краткий курс, – а больше ничего не полезет, кроме креатива: то есть интересных подробностей; то есть таких, которые не повредят удобной приблизительности общего вида сверху. С занимаемой нами умственной высоты.

Вот это-то самое и злит Евгения Ефимова: