Полное собрание рецензий

Впрочем, счеты сведем чуть позже. Сперва о тексте. Он – у Толстого, то есть в «Литературном наследстве», – в некотором смысле не хуже, чем окончательная редакция. Неровный, иногда небрежный: то пропущено слово, то повторяется мысль, – и многие места не доведены до пластической отчетливости, – но зато темп стремительней и температура выше. Явственней работа воображения (тут-то и задумаешься и поймешь во всей силе значение избитого глагола «сочинять»: не самое ли странное из человеческих занятий? Мужчина в расцвете сил расхаживает по комнате, выдумывая других людей, и диктует их разговоры, – и его не тащат в желтый дом…), это еще не совсем литература – дальше от мастерства и ближе к творческому акту.

Так что это не обман – аршинными, так сказать, буквами на контртитуле:

Настоящий Лев Толстой.

Настоящая «Война и мир».

Обман – еще более жирно напечатанное тут же слово впервые.

Не обман, что это «первая полная редакция великого романа». Образованный человек поймет, как следует: первый законченный черновик. А необразованный все равно получит удовольствие.

Необразованного г-ну Захарову явно не жаль: пускай себе прозябает в другой ноосфере, в параллельной вселенной, где одна из библий не такая, как у нас, у образованных, – а попроще:

«1. В два раза короче и в пять раз интереснее.

2. Почти нет философических отступлений.

3. В сто раз легче читать: весь французский текст заменен русским в переводе самого автора.

4. Гораздо больше „мира“ и меньше „войны“.

5. Князь Андрей и Петя Ростов остаются живы».

Первые два пункта и последние два – безобидная реклама. Даже полезная – потому что и необразованный, но мало-мальски сметливый читатель догадается о существовании другой книги с таким же названием – не совсем настоящей, зато покруче, не для слабонервных, про войну…

А вот пункт «в сто раз легче читать» описывает проделку варварскую, которая низводит эффектное издание в ранг курьезных.

Именно здесь, в этом тексте, сохранившем живой голос Льва Толстого, – я уже говорил, многие главы надиктованы, и это слышно! – так с ним поступить!

Во всех автографах, – свидетельствует Э. Е. Зайденшнур, – имена Nicolas, Lise во французской транскрипции, и при диктовке Толстой, видимо, так и произносил; у г-на Захарова – Николай и Лиза, конечно. (Бывают даже случаи – по крайней мере, один мне бросился в глаза, – когда Nicolas вообще пропадает. У Толстого Соня думает: «Я люблю Nicolas и буду его женой или ничьей…» У г-на Захарова: «Я люблю и буду его женой или ничьей…») Но ведь звук совсем другой! И когда у г-на Захарова княгиня Болконская вместо Andrè говорит – Андрей, – никак не отделаться от дикого предположения, что она обращается к буфетчику. И если Andrè – по-русски Андрей, то почему же тогда Hèlène – Элен, а не Елена?

Предположим, это мелочи – хотя и противные, – подумаешь, звучание имен! – а что скажете о таких – бесчисленных! – случаях, когда французская или немецкая речь у Толстого заключает в себе два голоса, как бы сразу – две интонации, одну поверх другой: персонаж в эту минуту нравится себе и не нравится автору – фальшивит, или рисуется, или говорит трюизм либо пошлость? Это даже почти всегда так в романе «Война и мир»: переходя на иностранную речь, персонаж говорит не своим голосом – кривляется, – и саркастический тенор передразнивает его, поддерживая в нас иллюзию, будто мы видим тут людей насквозь.

Зачем далеко ходить – этот прием – очень важный, излюбленный, – преподан в первой же фразе – то-то Л. Н. искал ее чуть не год и начал роман с пятнадцатой попытки:

«– Eh, bien, mon prince, Gкnes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья de la famille Buonaparte…» – и проч.

Небось как радовался Лев Николаевич, набредя на эти «des… поместья», и гордился как тонкой удачей: вот ведь как одним движеньем из чужой интонации создал свою – и сразу занял свое место за ширмой, над сценой… Неужто не слышит этого г-н Захаров? Неужто ему в самом деле в сто раз легче прочесть:

«– Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Бонапарте»?

Да, «Война и мир» – двуязыкий роман и в некотором роде великосветский разговорник, – а г-н Захаров превратил его в наполовину переводной. Все равно что половине оркестра перед началом симфонии роздал расчески: дудите, дескать! Глупой публике гобои, разные там фаготы – пофигу, съедят и так…

Но зачем тогда извлекать на свет отмененное автором, в запальчивости писанное предисловие: