Полное собрание романов

— Y usted. — Старуха постучала узловатым пальцем по своему деревянному стулу, чтобы привлечь его внимание, а потом ткнула в грудь, показывая, что речь о нем. — Y usted, tambien.

— Que? Yo?[138]

— Ты покойник. Мертвый.

На этих словах молодая женщина в первый раз подняла голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд, но женщина тут же опустила лицо к сетям и продолжила работу, не произнеся ни слова.

«Я покойник», — подумал Джеймс.

Он прошел через смерть и вышел по другую сторону. Солдат, которым он когда-то был, все, что он делал и видел со времени вербовки, с того времени, как его отправили в Португалию и протащили через всю Испанию, грязь, кровавый ад, принесенный им сюда, убитый им человек — все это было смыто.

— Puedo, — заговорил он, так что обе женщины удивленно посмотрели на него, а молодую это даже заставило улыбнуться. — Puedo trabajar?[139]

Старуха засмеялась. Девочка — широко открытые глаза и белоснежные зубы на фоне оливковой кожи — смотрела то на мать, то на бабушку, потом снова на него.

— Trabajar! Но что он сможет делать? Он же слабенький, как ребенок! — сказала девочка.

— Si trabajo[140], — возразил он, — я стану сильнее.

Маленькая легкая лодчонка лежала на берегу, будто черепаха. Джеймс перевернул ее килем вниз. Кожа на спине, стянутая рубцами, то и дело выстреливала вспышками боли.

Старуха наблюдала. И непрерывно говорила. Как ему удалось понять, речь шла о ее сыне, который в один прекрасный день вернется с флотом и на рассвете приплывет домой на лодке, полной рыбы. Джеймс слушал ее и видел эту картину: лодки подходят к берегу в серебристом утреннем свете, они тяжело осели, наполненные рыбой по самые борта. Женщины и девушки толпятся на берегу, встречая рыбаков. Жизнь здесь когда-нибудь наладится, непременно.

Он закатал штанины до колен и помог старухе стащить лодку в воду. Старуха стояла у кромки, стараясь не замочить подол. Лодка качнулась, вокруг его икр заплясали волны, и вдруг появились чайки — целая стая взволнованно закружила над головой, какой-то своей птичьей памятью вспомнив, что лодка сулит добычу. Джеймс оглянулся и увидел молодую женщину с девочкой, они стояли рядышком и смотрели. Голова у женщины была непокрыта, и солнце играло на ее волосах, черных как чернила.

Он подумал: может, я делаю это для нее? Может, я вернулся из мертвых, чтобы скрасить ей жизнь?

Тут вода забурлила и стала заполнять лодку, старуха вскрикнула и всплеснула руками, и он почувствовал, как тяжелеет и вырывается из рук посудина, угрожая затонуть. Он вытолкнул ее обратно на песок, прямо с плюхающей внутри и плещущей через борта водой, хотя спину разрывала обжигающая боль. Старуха помогла ему оттащить лодку туда, где ее не достигали волны.

— Нужно проконопатить, — сказал он по-английски.

Он поднял голову и увидел, что женщина с девочкой уходят с берега. Держа корзины на бедрах, они шли что-то собирать, хотя, Господь свидетель, искать на этой истощенной земле было уже нечего.

Джеймс потрудился всего-то ничего, но совсем обессилел и едва дополз до дома. Корки на подживших ранах полопались, по спине сочилась сукровица, он чувствовал себя слабым, будто младенец, — в точности как сказала девочка. Он рухнул на скамью и в изнеможении прикрыл глаза.

Молодая женщина села рядом с ним.

— Me llamo Maria, — сказала она.

— Me llamo James[141], — сказал он.

Девочка высыпала на землю камешки из мешка. Джеймс наблюдал, как она раскладывает их — бусины, свинцовая дробь, сделанное из камня грузило, но не умеет или не хочет с ними играть. Он попросил нож, и старуха откопала для него старый нож с костяной рукояткой и истончившимся, сточенным лезвием. Он подобрал кусок серебристого плавника — прибитого к берегу дерева. Дерево оказалось твердым как камень. Джеймс отпилил от него примерно дюйм, скруглил края, придал форму шарика. Все это время он сидел с совершенно прямой спиной на каменной скамье у входа в дом: ссутулиться или согнуться не позволяла страшная боль. Потом они поели супа из морских водорослей и мидий, и он кое-как дополз до своей койки на чердаке, лег ничком и, уплывая на волнах дремоты, думал о трех женщинах внизу, свернувшихся на полу у очага, словно щенята, потому что больше лежать им было не на чем.

Он был уверен, что боль не даст отдохнуть, но сон оказался глубоким и темным, как море, и таким же всепоглощающим.

Спускаясь к берегу с инструментами и смолой в мешке, он увидал часовню, а сквозь открытые двери, в полумраке, — три силуэта, женщин и ребенка, несколько свечей, но священника не заметил.