Ответ на этот вопрос мы найдем в «Вертере» — этой книге отчаяния молодого Гете. Книга эта посеяла заразу самоубийств в обеспеченной бюргерской среде. Чувствительная молодежь поняла ее как руководство к самоубийству. Хотя автор писал с обратной установкой — как выздоравливающий рассказывает о своей болезни. Голубой фрак, в который одевался Вертер, послужил символом победоносного ухода от действительности: на самом же деле, несмотря на гибель нескольких десятков злополучных подражателей Вертера, этот литературный образ, образ чувствительного молодого буржуа, стоящего вне своей среды, послужил лишь к укреплению жизненности своего класса, и недаром Наполеон брал его с собой в поход и перечитывал его семь раз.[24]
Унизительно, унизительно, унизительно!
Во франкфуртском доме стесняются произносить слово «карета».
Вольфганг не слышит. Отец шепчется с матерью:
— Такой афронт! Такой бламаж! Такой конфуз!
Вольфганг вздрагивает. Ему приходят на память собственные стихи из «Прометея»:
На страсбургском каретном дворе голубым штофом обивают спальный экипаж — так называемый дормез. Кузов его лакируют. Веймарский герб на дверцах золотят.
— Так обещать и так надуть! Поставить в такое дурацкое положение.
Страсбургские каретные мастера, не торопясь, изготовляют тюрьму на колесах, лакированный гроб на рессорах, в котором величайшего поэта Германии должны доставить в карликовое государство — Герцогство Веймарское, — где он будет министром у помещика, чудом-юдом для показа гостям.
Творческая тайна художника — как это хорошо, как это глубоко!
Мудрый совет, толкающий на полезное действие — как это прекрасно!
Но из этих двух — сошьют
— Корни мои подрублены, — воскликнул, умирая, Гец фон Берлихинген.
Черные глаза Лотты кажутся Вертеру пропастью, которая влечет его к безумию и смерти.
Эти трое, рожденные его фантазией, разбились, погибли. Однако тот, кто еще не разучился ждать, кому еще знакома лихорадка ожидания, — отталкивается от гибели.
Чего же он ждет?
Придворная карета изволит не приезжать.
Карета, которую за ним обещали прислать веймарские чиновники, изволит опаздывать.[25]
Тра-та-та-те! Тра-та-та-те!
Труби, почтальон, на высоких козлах! Пламенейте, вершины красных кленов!
Прощай, неуклюжая, но все-таки милая Германия. Шоссе не совсем гладкое, но это не беда.
Хочется со всеми говорить, как с добрыми з<накомыми.>
Хочется каждому нищему сказать что-нибудь о<бодряющее.>
Хриплая бродячая шарманка лучше концертной м<узыки.>
Мычание упитанных тирольских стад кажется пол<ным> смысла и жизни, как будто сама земля обрела голос <и ра>ссказывает о том, как ее хорошо напоили осенние лив<ни.>
Гендель. «Времена года»
Карета замедляет бег. Две фигуры стоят посреди дор<оги.>
Девочка лет одиннадцати отчаянно машет краешком красного плаща. Рядом с ней стоит чернобородый мужчина. За плечами у него большой треугольный футляр.
Маленькая дикарка с арфой — Миньона. Южанка, потерявшая свою родину. Воплощение тоски по цветущему югу, но не итальянка. Старик из-под нахмуренных бровей глядел и гордо, и униженно.
— Девочка устала. Господин путешественник, не откажите ее подвезти.
Гете в мчащейся карете шутит с пугливым зверьком, с<амо>любивой[27]
маленькой арфисткой. Он ее дразнит, экзаменует. Она не умеет отличить клена от вяза. Но и девочка не остается в долгу. Между прочим, она объясняет, что арфа — прекрасный барометр. Когда дискантная струна настраивается выше, это всегда к хорошей погоде.За Бреннером в начале альпийского перевала он увидел первую лиственницу, за Шенбургом первый сибирский кедр. Верно, и здесь маленькая арфистка стала бы расспрашивать [.....]
[.....] цимбал, гитар и скрипок.
Д`ома в Германии он избегал углубляться в античность, в древний классический мир, потому что понять для него значило увидеть, проверить осязанием. Первая встреча с памятником классической древности: живой древности, не менее живой, чем природа.
Веронский амфитеатр: один из цирков, построенных римским императором для массовых зрелищ.