Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

У обоихъ братьевъ было большое состояніе по отцу и по матери. Мать не отдала своего состоянія, a имѣнье отца братья не дѣлили, и Алексѣй Вронскій уступалъ все женатому брату, у котораго были долги. Мать высылала Алексѣю 20 тысячъ, и онъ всѣ ихъ проживалъ, не дѣлая долговъ. Теперь вмѣшательство матери[1199] въ его жизнь показало ему, что онъ былъ отъ нея въ зависимости. И этаго онъ не хотѣлъ. Онъ никогда не отдавалъ брату свою долю состоянія отца, но только не бралъ ее. Теперь же ему нужна была.[1200] Онъ зналъ брата, что, несмотря на его распущенную жизнь и ограниченность, ему стоило намекнуть брату, и онъ будетъ дѣлать долги, но не возьметъ рубля брата. Лишить брата ему не хотѣлось, и потому онъ рѣшилъ урѣзать свои расходы и взять у брата не половину 100 тысячъ, но 25 тысячъ, которыя ему были необходимы.[1201] Одинъ изъ главныхъ расходовъ была скаковая конюшня. Онъ рѣшилъ послѣ вчерашней неудачи уничтожить ее. Онъ написалъ письма брату и матери, пересмотрѣлъ счеты, приготовилъ по нимъ деньги, счелъ, что осталось, потомъ собралъ изъ бумажника записки Анны, сжегъ ихъ и, поглаживая усы и неподвижно глядя передъ собой, всталъ съ тѣмъ спокойнымъ и яснымъ выраженіемъ, которое Петрицкій называлъ «изъ бани». Все было, какъ и послѣ прежнихъ счетовъ, чисто и ясно. Онъ побрился, взялъ ледяную ванну и, обрызгавъ рѣдѣющіе волосы и усы брильянтиномъ, крутилъ ихъ, оглядывая себя. Его рука, поросшая волосами, его небольшая нога въ тонкомъ сапогѣ, его мышцы груди, рукъ, ногъ, которыя онъ чувствовалъ, радовали его. Онъ любилъ себя, свое тѣло, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ любимъ.

Слѣдующая по порядку глава.

Послѣ обѣда въ артели онъ почувствовалъ такое желаніе видѣть ее, что велѣлъ осѣдлать лошадь, чтобы ѣхать къ ней, когда ему принесли записку.

* № 84 (рук. № 56).

Послѣ 2-го дня маневровъ полкъ, въ которомъ служилъ Вронской, сталъ на назначенное мѣсто подлѣ деревни Татищевой. 2-ой день маневровъ кончился[1202] благополучно и весело. Весь полкъ получилъ благодарность и награду.[1203] Много было хлопотъ, споровъ[1204] и толковъ о справедливости или несправедливости поступка молодаго блестящаго князя Бѣлевскаго, только что пріѣхавшаго изъ Средней Азіи и отличившагося съ своимъ отрядомъ. Одни говорили, что Бѣлевскій былъ не правъ, пустивъ свою кавалерію по картофелю, который считался неприступной мѣстностью; другіе говорили, что, правъ или неправъ, Бѣлевской обошелъ отрядъ Князя и лихо отразилъ отступленіе. Вронскій также серьезно, какъ онъ игралъ въ крокетъ, скакалъ на скачкахъ, хотя и никогда не сердясь, также серьезно принималъ интересы маневровъ. Онъ былъ въ обойденномъ отрядѣ и былъ на сторонѣ тѣхъ, которые говорили, что Бѣлевской не имѣлъ права обойти по картофелю. Но, разумѣется, онъ не сердился и не досадовалъ, тѣмъ более на Бѣлевскаго, который былъ одинъ изъ самыхъ близкихъ ему людей. Онъ съ нимъ росъ почти и, несмотря на то, что честолюбивый, блестящій Бѣлевской далеко обогналъ его по службѣ и былъ уже генералъ, и не простой, Вронскій любилъ и уважалъ его. Онъ не видалъ Бѣлевскаго съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Средней Азіи (2 недѣли тому назадъ), и то обстоятельство, что Бѣлевской не побывалъ еще у него, не прислалъ ему сказать ничего, еще болѣе заставило Вронского въ спорахъ, которые происходили между товарищами о справедливости и несправедливости Бѣлевскаго, становиться на его сторону. Неравенство положенія его – Вронскаго, Ротмистра въ полку и Бѣлевскаго, блестящаго Генерала, про котораго всѣ уже говорили, что это будущая сила въ Россіи, заставляло Вронскаго чувствовать страхъ за то, чтобы не подумали, что онъ завидуетъ своему товарищу, и вслѣдствіи этаго заставляло его быть особенно осторожнымъ всякій разъ, какъ рѣчь заходила о Бѣлевскомъ. И потому ему особенно пріятно было, когда Бѣлевской тотчасъ послѣ маневровъ нашелъ его. Бѣлевской былъ также еще болѣе дружелюбенъ, чѣмъ прежде. И они долго говорили. Бѣлевской уговаривалъ его бросить полкъ и идти къ нему.

– Намъ нужно людей, какъ ты.

– Новое направленіе.

– Не направленіе, а людямъ нужно жалованье.

– Я не честолюбивъ, – отвѣчалъ Вронской. – Моя мечта – спокойствіе.

– Женщины, моя душа, – онѣ губятъ все. И отдавай любовь свою, но не всего себя.

– Я не знаю.

– Ну, вотъ постойте, – вступился полковой командиръ. – Нѣтъ, братъ, ты не правъ.

И пошелъ кутежъ.

Полковой командиръ, и всегда веселый, особенно развеселился въ нынѣшнюю ночь.

У большаго, ярко горѣвшаго, костра съ смоляными бочками стояли, чередуясь, пѣсенники и музыканты. За большимъ столомъ, около котораго сновали лакеи въ бѣлыхъ галстукахъ, фракахъ и большихъ сапогахъ, сидѣли офицеры своего и чужаго, сосѣдняго полка за шампанскимъ, окончивъ обѣдъ.[1205]

– Честуновъ! – крикнулъ полковой командиръ.

Изъ темноты вышелъ молодчина солдатъ съ ложками въ рукахъ съ краснымъ сіяющимъ лицомъ.

– Въ магазинѣ, столики. Веселѣй, да хорошенько!

– Слушаю, ваше сіятельство!