Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Кити, что же это такое! – сказала Графиня Нордстонъ, по ковру неслышно подходя къ ней. – Я не понимаю этаго.

У Кити дрогнула нижняя губа, она быстро встала.

– Нечего понимать. Очень весело, – сказала она и вышла въ залу.

– Онъ при мнѣ звалъ ее на мазурку. Она сказала: «вы развѣ не танцуете съ Кити Щербацкой?»

[666]– Ахъ, мнѣ все равно, – сказала Кити, чувствуя ужъ не горе, а ужасъ и отчаяніе передъ своимъ положеніемъ.

Ей хорошо было танцовать въ 1-й парѣ съ Корсаковымъ, потому что не надо было говорить, онъ все бѣгалъ изъ мѣста въ мѣсто. Гагинъ съ Анной танцовали въ серединѣ и сидѣли почти противъ нея. Она видѣла ихъ своими дальнозоркими глазами, видѣла ихъ и вблизи, когда они сталкивались въ парахъ, и она видѣла, что они по своему чувствовали одни во всемъ залѣ.[667] Мало того, она видѣла, что на лицѣ Гагина, всегда столь твердомъ и независимомъ, было только то выраженіе, которое было на лицѣ Анны. И странно, Кити ужаснулась этому чувству, но что то ужасно жестокое въ своемъ оживленіи было въ лицѣ Анны въ ея простомъ черномъ платьи съ ея прелестными плечами и руками. Она[668] любовалась ей больше, чѣмъ прежде, но теперь она ненавидѣла ее и себя за то, что она ненавидѣла ее. Она считала себя подавленной, убитой, и лицо ея выражало это.[669]

Когда Гагинъ увидалъ ее, столкнувшись съ ней въ мазуркѣ, онъ былъ пораженъ ея некрасивостью. Онъ почти не узналъ ее.[670]

– Прекрасный балъ, – сказала она ему.

– Да, – отвѣчалъ онъ, – надѣюсь, что вы веселитесь.

В серединѣ мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсаковымъ, Анна, разойдясь съ кавалеромъ, вышла на середину круга, взяла двухъ кавалеровъ, потомъ подозвала къ себѣ одну даму и Кити. Кити испуганно смотрѣла на нее, подходя. Анна, прищурившись смотрѣла на нее, не видя еe, и вдругъ сказала виновато:

– Мнѣ нужно одну, кажется, одну, – и она равнодушно отвернулась отъ[671] вопросительнаго взгляда Кити. «Да, что то чуждое, бѣсовское и прелестное было въ ней», сказала себѣ Кити.

Анна не хотѣла остаться ужинать, но хозяинъ сталъ просить ее:

– Полноте, Анна Аркадьевна, – заговорилъ Корсаковъ, почти насильно забирая ея обнаженную руку подъ рукавъ своего фрака. – Какая у меня идея котильона! Un bijou![672]

И онъ тянулъ ее настолько, насколько дозволяло приличіе.[673]

Хозяинъ улыбался одобрительно.[674] Вронскій стоялъ подлѣ и ничего не говорилъ, но встрѣтился съ ней глазами, и она почувствовала, что между нимъ и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, котораго не было.

– Успѣете отдохнуть завтра въ вагонѣ, – говорилъ Корсаковъ.

– А вы ѣдете завтра? – сказалъ[675] Вронскій.

– Да, – отвѣчала она,[676] съ неудержимымъ дрожащимъ блескомъ глазъ и улыбкой взглянувъ на него.

XI.

– Я не знаю что со мной сдѣлалось, – говорила она на другой день Долли, сидя въ ея гостиной передъ обѣдомъ, послѣ котораго она должна была ѣхать. – Мнѣ было весело, какъ 18 лѣтней дѣвочкѣ, я не думала, чтобы я, мать семейства, могла еще такъ веселиться. Но одно, – она вдругъ покраснѣла до корней вьющихся волосъ на шеѣ, до слезъ, – одно, Долли, душенька, помоги мнѣ. Я не знаю, какъ это сдѣлалось, но Алексѣй Гагинъ не отходилъ отъ меня, и я боюсь, я кокетничала съ нимъ, сама не зная этаго. Я не знаю, что нашло на меня, я забыла Кити и все, и мнѣ просто было весело. По правдѣ тебѣ сказать, я отъ этаго не остаюсь до завтра, хотя могла бы. Михаилъ Михайловичъ пріѣдетъ послѣ завтра. Долли, ты не повѣришь, мнѣ на Кити смотрѣть стыдно, и оттого она не пріѣдетъ обѣдать. Но право, право, я не виновата или виновата немножко.[677]

– О какъ я узнаю Стиву, – засмѣялась Долли и, чтобъ смягчить, поцѣловала Анну. – Я узнаю.

– О нѣтъ, о нѣтъ. – Анна нахмурилась. – Я даже не позволю себѣ усумниться въ самой себѣ. Все это новыя лица, я на минутку все забыла.

– А они чувствуютъ это, – сказала Долли. – Впрочемъ, правду сказать тебѣ, я и не очень желаю Гагина для Кити. Мое сердце на стороне Ордынцева; да если онъ могъ влюбиться въ тебя въ одинъ день, то и лучше, чтобы онъ не женился.

Анна задумалась радостно. «Влюбленъ въ меня, – думала она. – Можетъ».

Кити, правда, не пріѣхала. Степанъ Аркадьичъ простился еще утромъ, и они обѣдали одни, и Долли никогда не могла забытъ этого милаго часа, который она провела съ Анной. Анна, какъ будто для того чтобы жалѣли о ней, была еще милѣе, дѣти не отходили отъ нея, и мальчика обманули и услали внизъ, а то онъ рыдалъ, какъ только заговаривали объ ея отъѣздѣ.

– Ну, прощай, милый, милый другъ, – говорила Долли, обнимая ее при прощаньи. – То, что ты сдѣлала, я не забуду никогда.

– Да чтожъ я, – застѣнчиво улыбнулась [Анна].

– Ты меня поняла, ты меня поняла, и ты прелесть.

«Ну, все кончено, и слава Богу, – подумала Анна какъ только она сѣла одна съ Аннушкой въ вагонъ, – все кончено, и слава Богу, а я дурно поступила, и я могла увлечься, да, могла».