Полное собрание сочинений. Том 3. Рассказы, очерки (1896-1897)

Это у них происходит каждый день после того, как они закроют свою лавочку и на свободе захотят попить чайку. Почти всегда, кончая торговлю, он начинает петь тропари, ирмосы и кондаки, она ставит самовар; потом они садятся пить чай и за чаем считают дневную выручку и свои барыши.

Вот они за столом. Самовар шипит и курлыкает; мать сняла платок с головы, поправила шелковую «головку» на своих седых волосах и наливает отцу чай в фаянсовый бокал с отбитой ручкой, который служит уже не один десяток лет. Перед ней — синяя, с черной трещиной, большая чашка, блюдечко с медом, крендели… Перед ним — счеты и длинная узенькая книга, испещренная крупными иероглифами, выведенными карандашом… Он вонзает свои маленькие, быстрые глазки с красными веками в книгу и кладет сухой, крючковатый и коричневый палец на грязные косточки счет.

— Ну-кося, господи благослови!

И старуха крестится, благоговейно взглядывая на божницу. Потом она переводит глаза на палец мужа, то и дело передвигающий косточки, и следит за ним, смачно прихлебывая с блюдечка чай. Минут пять вся комната полна щелканьем косточек, шёпотом старика, читающего цифры, и бульканьем чая в горле старухи. Ее сморщенное, как смятая перчатка, лицо — полно внимания, большие черные, тусклые глаза не отрываются от счет.

У него на лице — напряжение математика, решающего сложную задачу.

— Мыло… полфунта 6 к., махорка 4 к. … гривенник… н-да… А всего итого отпущено сегодня в долг на два шесть гривен! Вот как!

— Мишка-сапожник отдал восемнадцать копеек? — осведомляется старуха.

— Сапожник? Просил приписать к старому долгу. Это дело пропащее… И зачем ты ему отпустила?

— Да я, говорит, в субботу отдам все…

— Как он может отдать? Жена у него больная, сам он без работы, а Манька знать их не хочет… гуляет себе и больше никаких.

— Да ведь у тебя расписка на него есть?

— Расписка есть… Возня. К мировому надо, а он, мировой-то, по гривеннику с листа прошения возьмет… да разная другая канитель… Глядишь — вместо пяти-то сорока и получишь четыре целковых, а это не резон…

— У них благословенная икона есть в серебряной ризе… она рублей в восемь ценой… — напомнила старуха.

— Это я знаю… Прохвост — заложит, пожалуй…

— Пускай заложит — ведь не кому другому, а всё нам же…

— Нам-то нам… да ведь под нее надо дать хоть целковый, а с долгом-то это уж будет шесть сорок…

— И то мы в барыше…

— Мы всегда будем в барыше, потому мы с тобой люди прозорливые… А только и то надо помнить — какой барыш…

— Ну, уж не всё помногу…

— И это верно… Да-кось мне медку-то!

Минуты две продолжается молчание, прерываемое только звучным схлебыванием чая с блюдечек. Старики сосредоточенно дуют на дымящийся чай и посматривают в открытое окно на ночное, торжественно важное небо и на яркие звезды его…

— А опять вызвездило, — говорит старик, выпив свой стакан, — завтра ведрено будет.

— Теперь такие дни должны быть всплошь до нового месяца… Месяц будет обмываться — опять дожди пойдут, — поясняет старуха. — А как ты думаешь про Загарину-барыню?..

— А думаю так, что надо будет исполнительный-то лист пустить в действие. Описать у нее все хурды-мурды да и вчистую ее…

— В богадельню-то ее не приняли…

— Н-ну?! Значит, надо поторопиться нам, а то она всё продавать учнет. Чем ей, кроме, жить?

— На паперть — одна дорога… Онамедни к ней татары приходили… Я смотрела — продаст чего или нет? Не продала…

— Видишь? Завтра я ее подожму. А может, она и продала что мелкое?

— Кажись бы, нет… — с сомнением сказала старуха.

— Погибла дворянка… — помолчав, решил старик.

— Да уж… Все они теперь так хизнут…

— Ну, туда и дорога. В свое время пожили, попировали… теперь давай дорогу другим.

Старик многозначительно улыбнулся, взглянув в лицо своей жены, и оба они перевели глаза на портреты, стоявшие за самоваром. На одном из них был снят рослый гимназист с угловатым, резким лицом, на другом — полная девочка с длинной косой, переброшенной через круглое плечо на грудь, и высоким лбом с упрямой складкой над переносьем.

— Вот они… новые-то жители земли… — кивнул головой старик, и его сухое, острое лицо оживилось доброй и мягкой улыбкой… Старушка тихонько хихикнула, тоже вся преображенная. Но это скоро прошло у них, ибо еще не вполне наступил час нежных чувств.

— Лександру-то надо будет послать рублей… с четвертную, — начал задумчиво и хмуро старик. — Хоша он за урок и получает, однако в таком кругу ему нужно следить за собой. Брюки, там, новые и всё такое. Товарищи… Тоже молодость…

— Испорть его, смотри! — предупредила старуха.

— Сашутку-то?.. Его тысячьми не испортишь, — он свою дорогу твердо знает. Вот я с Загариной да с Унженцова взыщу и пошлю ему.

— Чай, и Соне пора высылать…

— И Соне пошлю… Не бойсь, не забуду…

— И как она, я всё думаю, живет там, среди чужих-то? То-то, чай, дико бедненькой девоньке… — пригорюнилась старуха.