Полное собрание сочинений. Том 3. Рассказы, очерки (1896-1897)

А мальчика нежно и кротко спросила:
     «Не правда ли, как я добра?
     О чем же ты плачешь, милый?
     Идем, нам домой пора!»

Любовь возникает, как пламя,

И мы, сгорая в нем,
Чудесно становимся сами
Прекрасным и ярким огнем.

Он ей не ответил, он только беретом

     Смахнул капли слез со щек,
     Но тяжкого вздоха при этом
     Этьен удержать не мог.

Мы щедро жизнь одаряем!

Ведь каждый в нее принес
Немножко веселого смеха
И полное сердце слез.

Нахмурила черные брови бретонка

     И, злые сдержав слова,
     Сбросила с моста ребенка
     В зеленую воду рва.

Если мы строго осудим

Всех, кто достоин кары,—
Мы счастливей не будем,
Но — опустеет мир старый!

И вновь свои гордые, синие очи

     Эллен в небеса подняла.
     «Будь мне судьею, отче,
     Будь добр, как я была!»

Мы знаем: грехи красоток —

Не больше, как милые шутки.
А бог — так добр и кроток,
А он такой мягкий и чуткий!

Ночью графиня, позвав аббата,

     Рассказала грехи свои,
     И были с души ее сняты
     Грехи за пятнадцать луи.

Всё, что творится в мире,

Мы видеть и слышать должны;
Для этого нам добрым богом
Глаза и уши даны.

Всё это для мира осталось бы тайной,

     Не знал бы об этом свет,
     Но — в лепту попало случайно
     Девять фальшивых монет.

Но если бывает — излишне

Остер и зорок глаз,
Тогда это значит — всевышний
Хочет помучить нас.

И вот, раздавая их бедным вилланам,

     Монах позлословить рад —
     Нескромность его и дала нам
     Одну из прекрасных баллад.

Мучительны сердца скорби,

И часто помочь ему нечем,—
Тогда мы забавной шуткой
Боль сердца успешно лечим!

ЗАЗУБРИНА

…Круглое окно моей камеры выходило на тюремный двор. Оно было очень высоко от пола, но, приставив к стене стол и взлезая на него, я мог видеть всё, что делалось на дворе. Над окном, под навесом крыши, голуби устроили себе гнездо, и, когда я, бывало, смотрел из окна вниз на двор, они ворковали над моей головой.

У меня было достаточно времени для того, чтобы ознакомиться с населением тюрьмы, и я знал, что самый веселый человек среди ее угрюмого населения назывался — Зазубрина.

Это коренастый и толстый малый, с красным лицом и высоким лбом, из-под которого всегда оживленно сверкали большие светлые глаза.

Шапку свою он носил на затылке, уши торчали на его бритой голове как-то смешно; тесемки ворота рубахи он никогда не завязывал, куртку не застегивал, и каждое движение его мышц давало понять в нем душу, не способную к унынию и озлоблению.

Всегда хохотавший, подвижной и шумный, он был кумиром тюрьмы; его постоянно окружала толпа серых товарищей, он смешил и развлекал ее разными курьезными выходками, скрашивая своим искренним весельем тусклую, скучную жизнь тюрьмы.

Однажды он явился из камеры на прогулку с тремя крысами, хитро запряженными в бечевки. Зазубрина бегал за ними по двору, крича, что он едет на тройке; крысы, обезумев от его криков, метались во все стороны, а арестанты-зрители хохотали, как дети, глядя на толстого человека и его тройку.

Он, очевидно, считал себя существующим исключительно для увеселения людей и, чтоб достичь этого, не брезговал ничем. Иногда его изобретательность принимала жестокие формы; так, например, однажды он приклеил чем-то к стене волосы мальчика-арестанта, дремавшего, сидя на земле у этой стены, и потом, когда волосы присохли, внезапно разбудил его. Мальчик быстро вскочил на ноги и, схватившись тонкими и худыми руками за голову, с плачем упал на землю. Арестанты хохотали. Зазубрина был доволен. После, — я видел это из окна, — он приласкал мальчика, оставившего на стене порядочный клок своих волос…