Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лапт, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Благо, сидвшаго на печи и протиравшаго глаза. – Медленно нагнувъ голову, онъ, звая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скоре, чмъ прежде, но все еще такъ лниво, что Николиньк тотчасъ вспомнился зврь Ай, про котораго онъ читалъ въ дтской натуральной исторіи. – Давыдка Блый былъ дйствительно блый; и волоса, и тло, и лицо его: все было чрезвычайно бло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, – т. е. не животомъ, a тломъ, – но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ свтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себ особенный отпечатокъ болзненности: на немъ не было замтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то блдно-желтоватаго цвта съ лиловымъ оттнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими блыми волосами. – Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совсмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить звоту.

– Ну, какъ же теб не совстно, – началъ Николинька, – середь благо дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хлба нтъ… и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ дло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сдлалъ самую жалкую и терпливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мн не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскоре избилъ бы его и оставилъ въ поко. – Замчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его убжденія и совты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.

– Для чего же ты просилъ у меня лсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро мсяцъ цлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

– Ну, отвчай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

– Вдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хлба ужъ нтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время засяна – все отъ лни. – И вотъ ты просишь у меня хлба, ну положимъ, я теб дамъ; потому что нельзя теб съ голоду умирать; да вдь этакъ длать не годится. Чей хлбъ я теб дамъ, какъ ты думаешь? а?

– Господскій? – пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

– A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать тмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всхъ – на тебя и на барщин жалуются – меньше всхъ работалъ, – а больше всхъ господскаго хлба просишь. За что-же теб давать? а другимъ нтъ? Вдь коли-бы вс какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. – Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

– Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лтъ 50, но довольно еще свжая и живая. – Загорлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. – Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почернвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дло, она оправила сроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

– Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, – сказала она, – спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка замтно испугался, согнулся еще более всмъ тломъ и еще ниже опустилъ голову.

– Спасибо, Арина, – отвчалъ Князь, – вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств объ вашемъ… Надо…

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ двкахъ – Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь лвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ рзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.