Полное собрание сочинений. Том 50

21 О. Я.П. 89. Разговор с Чист[яковым] о его женить[бе]. Что-то ненатурально в роли учителя и советчика, к[оторую] они заставляют меня играть. Разговор спорный тоже с иронией с Новиковым. Только что осрамил[ся], пристыдился, опять делаю то же. Что если бы я то же говорил с любовью. Как далеко мне до этого.

Чист[яков] и Горб[унов] уехали. Я очень усердно до 5 час[ов] поправлял последнюю часть Кр[ейцеровой] С[онаты]. Не дурно. Обедали. Вечером опять разговор с Н[овиковым], опять без жалости и любви. Надо достигать. Всё время чувствую усталость жизни. —

22 О.Я. П. 89. Встал в 8. Письмо от С[они] [вымарано полстроки] жалкое; но опять я говорю жалкое только алгебраически, а не арифметически, т. е. я знаю, что она должна быть жалка, но не проделал [?] операций, из к[оторых] жалость эта очевидна и сообщается. Говорил с Ж[ебуневым] другим и потом думал об этом, именно:

В нашем мире обжорство считается счастьем. С радости свиданья, брака, родин едят. Любимых людей угощают, чем богаче, тем лучше едят: в обжорстве видят счастье. От этого происходит, что в обратном: в невозможности обжорства — есть хлеб с водой — видят бедствие и этим казнят; в том же, чтобы вовсе не есть дни, видят самое страшное несчастие. Да Танер не ел 40 дней, а что больше проходило дней без еды, то больше радовал[ся], да пустынники не едят или доводят еду до minimum’a и счастливы. Тут есть большое заблуждение. Человеку, хотящему есть, надо дать хлеба, если у тебя есть. И все делают это. Про это говорить не стоит — злой человек и тот собаку накормит, а не то что добрый человек человека; но жалеть людей преимущественно в виду их еды, обеспечивать людям их еду, заботиться о ней, забывая о пище души, есть большой грех. Происходит это не от того, что нам точно жалко людей от того, что они голодны или холодны, тут жалкого ничего нет, но от того, что нам, имеющим излишнюю пищу и одежду — нам, в этом полагающим счастье, совестно перед голодными и голыми. И эту совесть мы называем жалостью. Диоген не мог испытывать другой жалости, кроме жалости за невежество, незнание истины. И мы, по мере освобождения от обжорства и роскоши, освобождаемся от этой ложной жалости и приобретаем единую истинную жалость к незнанию, к заблуждению, к греху.

Почему никто не ужасается тому, что люди живут без света истины (есть даже люди, к[оторые] считают, что полезно от масс скрывать истину) годами, поколениями, а ужасается тому, что люди плохо, мало едят (голодный год), дышат дурным воздухом? Они помрут от дурной пищи и воздуха, скажут. — Что ж за беда, отвечу я. Не зачем жить здоровым поколениям людей без знания истины. Главное же то, что люди могут быть обеспечены всем матерьяльным — и воздухом, и пищей, и питьем, и одеждой самыми лучшими и быть не людьми, не нужными, вредными, как все развратники, существами; но не может быть обратного: чтобы люди, наученные всей истине, к[оторая] доступна в данное время человечеству, были бы ненужными, вредными существами.

Сколько помню, это б[ыло] воскресенье, и мы: я, М[аша], Р[ахманов] и П[опов] работали весело, пилили дрова; и вечер провели прекрасно и проводили милых гостей Р[ахманова] и П[опова]. —

23 Ок. Я. П. 89. Утром опоздал, приехала С[оня]. Перв[ое] слово ее б[ыло] благодарность за мое доброе письмо и сознание в том, что ее письмо б[ыло] дурно. Целый день ничего не делал, читал. Саша заболела, думают, что скарлатина, и перевели вниз и отдел[или].

24 Ок. Я. П. 89. Нездоровится, влияет на дух. Борюсь, стараясь перенести боль наилучшим образом. Умереть хочется — грешен. Читаю воспомина[ния] Голов[ачевой]. — Приехал Дитрихс, брат Гали. Очень тупой чел[овек]. Нападает на Ч[ертковых] и огорчает их за то, что не хотят крестить. Говорят, что их хотят выслать. Я говорил с ним, слишком горячился. Очень он холоден.

Думал: 1) К религиозному сознанию истинному непоколебимому привело меня признание бессмысленности и бедственности жизни и признание не рассудочное, а чувство всего существа. Разница — признать умом или быть приведенным к пропасти и ужаснуться, увидав ее. Мне кажется, что только это одно приводит к истинной непоколебимой вере: только изведав погибельность всех путей, кроме единого истинного, непоколебимо станешь на истинном. Так со мной б[ыло] и так мне кажется должно быть со всеми. Но может быть, что есть другой путь: познания единого истинного пути по откровению, ясновидению,¹¹⁷ по привлекательности единого истинного пути. Может быть, так есть для других, более чутких и чистых натур. И такая вера яснее, светлее, радостнее моей, вытекающей не столько из любви к истине и добру, сколько из сознания погибельности всех остальных путей. Может быть одни приходят, как я, отрицательным, другие положительным.