Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Тихон и Маланья

Парнишку раздли голаго и обливали водой. Онъ кричалъ на всю избу.[3] Тихонъ стоялъ на крыльц и смотрлъ на улицу. День былъ красный, жаворонки вились надъ ржами. Ржи лоснились. Въ рощ сохла роса съ солнечной стороны и пли птицы. Народъ шелъ изъ церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочаго человка), въ блыхъ, за ново вымытыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, которые съ палочками, которые такъ, по одному и по парно; шли мужики молодые, въ сапогахъ; староста Михеичъ шелъ въ черномъ, изъ фабричнаго сукна кафтан; шелъ длинный, худой и слабый, какъ плетень, Ризунъ, оканычъ хромой, Осипъ Наумычъ бородастый. <Всхъ этихъ мужиковъ и бабъ мн нужно будетъ описать въ этой исторіи>. Шли дворовые, мастеровые въ свиткахъ, лакеи въ нмецкихъ платьяхъ, дворовскія бабы и двки въ платьяхъ съ подзонтиками, какъ говорили мужики. На нихъ только лаяли крестьянскія собаки. Шли двочки табунками, въ желтыхъ и красныхъ сарафанахъ, ребята въ подпоясанныхъ армячкахъ, согнутыя старушки въ блыхъ чистыхъ платкахъ, съ палочками и безъ палочекъ. Ребятницы съ блыми пеленками и холостыя пёстрыя бабы въ красныхъ платкахъ, синихъ поддёвкахъ, съ золотыми галунами на юбкахъ. Шли весело, говорили, догоняли другъ друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.[4] Вс они были знакомы Тихону; по мр того какъ они подходили, онъ узнавалъ ихъ. Вотъ Илюшины бабы <щеголихи> идутъ. «Какъ разрядились, – думалъ Тихонъ, – и къ другимъ не пристаютъ», <не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всхъ, но отъ того, что самъ строгій старикъ свекоръ идетъ той стороной дороги и посматриваетъ на нихъ.> Вонъ мальчишки идутъ за Илюшей и <втихомолку> смются надъ нимъ. <Вонъ Осипъ Наумычъ идетъ одинъ въ лаптяхъ и старомъ кафтанишк, а Тихонъ знаетъ, что у него денегъ cтанетъ всю деревню купить.> Вонъ идетъ худая, разряженная баба, убрана какъ богачка, а Тихонъ знаетъ, что это самая послдняя, завалящая баба, которую мужъ ужъ давно бить пересталъ. Идетъ прикащица съ зонтикомъ, разфрантилась, и работница ихъ, Василиса, въ красной занавск. А вотъ Матрешкинъ, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купилъ въ город, надлъ, да и самъ не радъ, какъ народъ на него дивится. Вотъ оканычева двка съ дворовыми идетъ, съ Маврой Андреевной разговариваетъ, оттого что она грамотница, въ монастырь хочетъ идти. Вотъ Минаевы идутъ сзади, и баба все воетъ, должно, хоронила кого, а вонъ Ризунова молодайка идетъ, <какъ купчиха разряженная и> все въ пеленки лицо прячетъ.[5] Видно, родила, причащать носила. Вонъ Болхина старуха съ клюкой, шла, устала, сла <и все молится Богу и прохожимъ говоритъ, что она нынче въ послдній разъ въ церкви была, что ужъ смерть ея пришла за ней. И поглядть на нее, такъ кажется, что правда.> Все жива старуха. А ужъ лтъ 100 будетъ. А вотъ и мои – старикъ большими шагами шагаетъ, и все горбъ у него такой же, – думалъ Тихонъ. – Вотъ и она… <Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. И идетъ она иначе, плыветъ точно, и голову несетъ и руками размахиваетъ не такъ, какъ другія бабы, и цвта-то на ней ярче, рубаха бле и платокъ красне. А какъ красавица она, да своя, такъ еще дальше узнаешь; такъ-то и> Тихонъ съ другого конца улицы узналъ свою бабу. Маланья шла съ солдаткой и съ двумя бабами. Съ ними же шелъ замчной солдатъ въ новой шинели, казалось, ужъ пьяный, и что-то разсказывалъ, махая руками. Цвта на Малань всхъ ярче показались Тихону. <Маланья гд бы ни была, всегда къ ней приставали, около нее сходились другія молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старикъ рдкій проходилъ, чтобъ не посмяться съ ней; ребята и двочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то какъ идетъ».>

А Маланька шла точно также, какъ и другія бабы, ни нарядне, ни чудне, ни веселе другихъ. На ней была панёва клтчатая, обшитая золотымъ галуномъ, блая, шитая краснымъ рубаха, гарусная занавска, красный платокъ шелковый на голов и новые коты на шерстяныхъ чулкахъ. Другія были въ сарафанахъ, и въ поддёвкахъ, и въ цвтныхъ рубахахъ, и въ вышивныхъ котахъ. Также, какъ и другія, она шла, плавно и крпко ступая съ ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонамъ своими бойкими глазами. <Да что то не то было въ ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глазъ спустить не хотлось.> Она шла, смялась съ солдатомъ и про мужа вовсе не думала.

– Ей Богу, наймусь въ выборные, – говорилъ солдатъ, – потому, значитъ, въ эвтомъ дл оченно исправно могу командовать надъ бабами. Меня Андрей Ильичъ знаетъ. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.

– Да, замучаешь, – отвчала Маланья, – такъ то мы лтось земскаго въ риг, ленъ молотили, завалили, портки стащили, да такъ то замучали, что побжалъ, портки не собралъ, запутался. То то смху было.

И бабы покатились со смху, даже остановились отъ хохота, а солдатка хохотунья присла, ударила себя по колнямъ ладонями и завизжала хохотомъ.

– Ну васъ совсмъ, – сказала Маланья, локтемъ толкая товарку и понемногу затихая отъ смха.