Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Стихотворения. Поэмы (1910–1913)

О том же, хотя и совершенно иначе оценивая поэзию Гумилева, писал Н. И. Ульянов: «Кроткого, любящего Иисуса не встретишь на его страницах; всюду могучий и грозный Саваоф — повелитель титанических сил, похожий на вавилонского Баала-Мардука или на германского Одина. <...> Но всё это больше дань эстетике. Если искать у него что-то похожее на религиозное мировоззрение, то это будет скорее пантеизм, что-то близкое к религии Спинозы, Ницше, Дарвина <...> Не Космосом ли именуется божество, которому поются эти строки? Это в его неисповедимых силах и бесконечных превращениях — тайна, мудрость и святость мира, в котором нет ни добра, ни зла» (цит. по: Человек. 1990. № 1. С. 175–176). В общем, как бы ни оценивали критики «философию движения», положения которой сформулированы в первой песне поэмы, везде утверждалась связь ее с будущей идеологией «адамизма», свойственной гумилевскому акмеизму: «Даже если официальное провозглашение акмеизма как такового еще не состоялось к этому времени — многие критики считают “Чужое небо” вершиной гумилевского акмеизма. Достаточно назвать <...> поэму “Открытие Америки”, развивающую героический пафос “Капитанов”: <цит. ст. 5–6. — Ред.>» (Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилева // Беседа. 1986. № 4. С. 181). Особое внимание привлекал герой поэмы: «Гумилев рисует Колумба самым бодрым, самым смелым неутомимым открывателем, следующим в Неизвестное за Музой Дальних Странствий. <...> Колумб уверенно ведет “стадо оробелое свое” в “новый мир”, в иное бытие, и воле его нет преград: <цит. ст. 157–162. — Ред.> <...> Колумб для Гумилева человек, жаждущий славы и желающий утвердить свою волю» (Натова Н. Образ Америки в русской поэзии // Записки русской академической группы в США. Т. X. Нью-Йорк, 1976. С. 238–239). В том же духе оценивали гумилевскую трактовку образа Колумба и представители «вульгарного социологизма»: «Сильная личность, воин, решительно расправляющийся со всякими бунтовщиками и “дикарями”, держащий своих подчиненных в твердых руках — вот его герой. Таким ему представляется и образ великого Колумба. В поэме “Открытие Америки” поэт идеализирует этот образ <цит. ст. 127–138. — Ред.>» (Волков А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 128). Некоторые исследователи были склонны видеть в поэме гумилевское видение «нео-романтического» героя: «Колумб Гумилева <...> близок к романтическим “мятежным героям” Лермонтова» (Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 123). В статье Е. Томпсон подвиг Колумба рассматривается как подвиг романтического героя, бросающего вызов миру, хотя и получивший «неожиданное разрешение» (Thompson E. Some Structural Patterns in the Poetry of N. Gumilev // Welt der Slawen. Bd. 19–20. 1974. P. 337–348). «Колумб Гумилева — персонаж, несомненно, с романтической генеалогией. Но вопрос не ограничивается одним Колумбом. Разочарование, по выражению самого поэта, “презренье к миру и усталость снов” ностальгическим мотивом проходят через сборники “Колчан” (1916) и “Костер” (1918)» (Папля Э. Homo peregrinans в лирике Николая Гумилева // Berkeley. P. 218). «Может быть, впервые во внутреннем облике героя нет гармонии, — замечает Л. А. Смирнова. — Сравним внутреннее состояние Колумба до и после путешествия <...>. Аналогия с устремлениями художника безусловна и грустна. <...> Пора юношеских иллюзий прошла» (Изб (М). С. 17).