Полное собрание стихотворений

Пляшут листья, летят золотою толпой.

Здравствуй, осень!

Медяки из окна покатились, звеня.

Славься, осень!

Ветер легкими листьями бросил в меня.

Славься, осень!

2

Стою я на крыльце. Напротив обитает

ценитель древностей; в окошке пастушок

точеный выставлен. В лазури тучка тает,

как розовый пушок.

Гляди, фарфоровый, блестящий человечек:

чернеют близ меня два голых деревца,

и сколько золотых рассыпанных сердечек

на ступенях крыльца.

8 ноября 1921, Кембридж

Беженцы

Я объездил, о Боже, твой мир,

оглядел, облизал,- он, положим,

горьковат... Помню пыльный Каир:

там сапожки я чистил прохожим...

Также помню и бойкий Бостон,

где плясал на кабацких подмостках...

Скучно, Господи! Вижу я сон,

белый сон о каких-то березках...

Ах, когда-нибудь райскую весть

я примечу в газетке раскрытой,

и рванусь и без шапки, как есть,

возвращусь я в мой город забытый!

Но, увы, приглянувшись к нему,

не узнаю... и скорчусь от боли;

даже вывесок я не пойму:

по-болгарски написано, что ли...

Поброжу по садам, площадям,

большеглазый, в поношенном фраке...

"Извините, какой это храм?"

И мне встречный ответит: "Исакий".

И друзьям он расскажет потом:

"Иностранец пристал, все дивился..."

Буду новое чуять во всем

и томиться, как вчуже томился...

<1921>

x x x

Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей.

Уж полдень. Рощицы березовой опушка

и солнце мокрое.

Задумчиво кукушка

считает золото, что капает с ветвей,

и рада сырости пятнистая лягушка,

и тонет в капельке уродик-муравей,

и скромно гриб стоит, как толстый человечек,

под красным зонтиком, и зыблется везде

под плачущей листвой сеть огненных колечек,

а в плачущей траве - серебряной звезде

ромашки - молится неистово кузнечик,

и, по небу скользя, как будто по воде,

блистает облако...

<1921>

Знаешь веру мою?

Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?

Голубою весной облака я люблю,

райский сахар на блюдце блестящем;

и люблю я, как льются под осень дожди,

и под пестрыми кленами пеструю слякоть.

Есть такие закаты, что хочется плакать,

а иному шепнешь: подожди.

Если ветер ты любишь и ветки сырые,

Божьи звезды и Божьих зверьков,

если видишь при сладостном слове "Россия"

только даль и дожди золотые, косые

и в колосьях лазурь васильков,

я тебя полюблю, как люблю я могучий,

пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,

и мохнатых цветных червяков;

полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.

<1921>

Моя весна

Все загудело, все блеснуло,

так стало шумно и светло!

В лазури облако блеснуло,

как лебединое крыло.

И лоснится, и пахнет пряно

стволов березовых кора,

и вся в подснежниках поляна,

и роща солнечно-пестра.

Вот серые, сырые сучья,

вот блестки свернутых листков...

Как спутываются созвучья

гремящих птичьих голосов!

И, многозвучный, пьяный, вольный,

гуляет ветер, сам не свой.

И ухает звон колокольный

над темно-синею рекой!

Ах, припади к земле дрожащей,

губами крепко припади,

к ее взволнованно звенящей,

благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,

божественно озарена,

пусть остановится родная,

неизъяснимая весна!

<1921>

Ночь

Уж погорел лучистый край

летучей тучки, и, вздыхая,

ночь подошла... О, голубая,

о, величавая, сияй,

сияй мне бесконечно: всюду,

где б ни застала ты меня,

у кочевого ли огня

иль в гордом городе - я буду,

о, звездная, как ныне, рад

твоей улыбке непостижной...

Я выпрямлюсь и взор недвижный

скрещу с твоим! О, как горят,

ночь ясная, твои запястья,

да, ослепи, да, опьяни...

Я лучшего не знаю счастья!

Ночь, ты развертываешь рай

над темным миром и, вздыхая,

на нас глядишь... О, голубая,

о, величавая, сияй!

<1921>

Петербург

Так вот он, прежний чародей,

глядевший вдаль холодным взором

и гордый гулом и простором

своих волшебных площадей,

теперь же, голодом томимый,

теперь же, падший властелин,

он умер, скорбен и один...

О город, Пушкиным любимый,

как эти годы далеки!

Ты пал, замученный, в пустыне...

О, город бледный, где же ныне

твои туманы, рысаки,

и сизокрылые шинели,

и разноцветные огни?

Дома скосились, почернели,

прохожих мало, и они

при встрече смотрят друг на друга

глазами, полными испуга,

в какой-то жалобной тоске,

и все потухли, исхудали:

кто в бабьем выцветшем платке,

кто просто в ветхом одеяле,

а кто в тулупе, но босой.

Повсюду выросла и сгнила

трава. Средь улицы пустой

зияет яма, как могила;

в могиле этой - Петербург...

Столица нищих молчалива,

в ней жизнь угрюма и пуглива,

как по ночам мышиный шурк

в пустынном доме, где недавно

смеялись дети, пел рояль

и ясный день кружился плавно

а ныне пыльная печаль

стоит во мгле бледно-лиловой;

вдовец завесил зеркала,

чуть пахнет ладаном в столовой,

и, тихо плача, жизнь ушла.

Пора мне помнится иная:

живое утро, свет, размах.

Окошки искрятся в домах,

блестит карниз, как меловая

черта на грифельной доске.

Собора купол вдалеке

мерцает в синем и молочном

весеннем небе. А кругом

числа нет вывескам лубочным:

кривая прачка с утюгом,

две накрест сложенные трубки

сукна малинового, ряд

смазных сапог, иль виноград

и ананас в охряном кубке,

или, над лавкой мелочной,

рог изобилья полустертый...

О, сколько прелести родной

в их смехе, красочности мертвой,

в округлых знаках, букве ять,

подобной церковке старинной!

Как, на чужбине, в час пустынный

все это больно вспоминать!

___