Полное собрание стихотворений

а бог сапфирный, жук точеный;

с ним роза счастлива... Поэт, нужны ли ей

твои влюбленные пэоны?

<1922>

Легенда о старухе, искавшей плотника

Домик мой, на склоне, в Назарете,

почернел и трескается в зной.

Дождик ли стрекочет на рассвете,

мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,

скорпионов сколько... как тут быть?

Плотник есть: не молод и не ловок,

да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел.

Я к седому плотнику пошла;

но на стук никто мне не ответил,

постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую,

и, склонив горящий гребешок,

с улицы в пустую мастерскую

шмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски,

прислонясь друг к дружке, и в углу

дремлет блеск зазубренный и плоский

там, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф?

Петушок, ушел он,- как же так?

все рассыпав гвоздики и бросив

кожаный передник под верстак.

Потопталась смутно на пороге,

восвояси в гору поплелась.

Камешки сверкали на дороге.

Разомлела, грезить принялась.

Все-то мне, старухе бестолковой,

вспоминалась плотника жена:

поглядит, бывало, молвит слово,

улыбнется, пристально-ясна;

и пройдет, осленка понукая,

лепестки, колючки в волосах,

легкая, лучистая такая,

а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне?

Грезя так, я, сгорбленная, шла.

Вот мой дом на каменной вершине,

глянула и в блеске замерла...

Предо мной,- обделанный на диво,

новенький и белый, как яйцо,

домик мой, с оливою радивой,

серебром купающей крыльцо!

Я вхожу... Уж в облаке лучистом

разметалось солнце за бугром.

Умиляюсь, плачу я над чистым,

синим и малиновым ковром.

Умер день. Я видела осленка,

петушка и гвоздики во сне.

День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,

две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодею

за сухой, за новою стеной!

Говорят: ушел он в Иудею,

старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттуда

пастухи рассказывают всем,

что в ночи сияющее чудо

пролилось на дальний Вифлеем...

<1922>

Невеста рыцаря

Жду рыцаря, жду юного Ивэйна,

и с башни вдаль гляжу я ввечеру.

Мои шелка вздыхают легковейно,

и огневеет сердце на ветру.

Твой светлый конь и звон его крылатый

в пыли цветной мне снится с вышины.

Твои ли там поблескивают латы

иль блеска слез глаза мои полны?

Я о тебе слыхала от трувэра,

о странствиях, о подвигах святых.

Я ведаю, что истинная вера

душистей роз и сумерек моих.

Ты нежен был,- а нежность так жестока!

Одна, горю в вечерней вышине.

В блистанье битв, у белых стен Востока,

таишь любовь учтивую ко мне.

Но возвратись... Пускай твоя кольчуга

сомнет мою девическую грудь...

Я жду, Ивэйн, не призрачного друга,

я жду того, с кем сладостно уснуть.

<1922>

Пегас

Гляди: вон там, на той скале - Пегас!

Да, это он, сияющий и бурный!

Приветствуй эти горы. День погас,

а ночи нет... Приветствуй час пурпурный.

Над крутизной огромный белый конь,

как лебедь, плещет белыми крылами,

и вот взвился, и в тучи, над скалами,

плеснул копыт серебряный огонь.

Ударил в них, прожег одну, другую

и в исступленном пурпуре исчез.

Настала ночь. Нет мира, нет небес,

все - только ночь. Приветствуй ночь нагую.

Вглядись в нее: копыта след крутой

узнай в звезде, упавшей молчаливо.

И Млечный Путь плывет над темнотой

воздушною распущенною гривой.

<1922>

Петербург

Он на трясине был построен

средь бури творческих времен:

он вырос - холоден и строен,

под вопли нищих похорон.

Он сонным грезам предавался,

но под гранитною пятой

до срока тайного скрывался

мир целый,- мстительно-живой.

Дышал он смертною отравой,

весь беззаконных полон сил.

А этот город величавый

главу так гордо возносил.

И оснеженный, в дымке синей

однажды спал он,- недвижим,

как что-то в сумрачной трясине

внезапно вздрогнуло под ним.

И все кругом затрепетало,

и стоглагольный грянул зов:

раскрывшись, бездна отдавала

зaвopoженныx мертвецов.

И пошатнулся всадник медный,

и помрачился свод небес,

и раздавался крик победный:

"Да здравствует болотный бес".

Россия

Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье...

Я дивно одинок. Ни звука, ни луча...

Ночь за оконницей безмолвна, как изгнанье,

черна, как совесть палача.

Мой рай уже давно и срублен, и распродан...

Я рос таинственно в таинственном краю,

но Бог1 у юного, небрежного народа

Россию выхолил мою.

Рабу стыдливую, поющую про зори

свои дрожащие, увел он в темноту

и в ужасе ее, терзаньях и позоре

познал восторга полноту.

Он груди вырвал ей, глаза святые выжег,

и что ей пользы в том, что в тишь ее равнин

польется ныне смрад от угольных изрыжек

Европой пущенных машин?

Напрасно ткут они, напрасно жнут и веют,

развозят по Руси и сукна, и зерно:

она давно мертва, и тленом ветры веют,

и все, что пело, сожжено.

Он душу в ней убил. Хватил с размаху о пол

младенца теплого. Вдавил пятою в грязь

живые лепестки и, скорчившись, захлопал

в ладоши, мерзостно смеясь.

Он душу в ней убил - все то, что распевало,

тянулось к синеве, плясало по лесам,

все то, что при луне над водами всплывало,

все, что прочувствовал я сам.

Все это умерло. Христу ли, Немезиде

молиться нам теперь? Дождемся ли чудес?

Кто скажет наконец лукавому: изыди?

кого послушается бес?

Все это умерло, и все же вдохновенье

волнуется во мне, сгораю, но пою.

Родная, мертвая, я чаю воскресенья

и жизнь грядущую твою!

<1922>