Полное собрание творений. Том II. Письма

Через Андроника осуществлялись находы демонов: они творили посредством него все, что хотели, и уже не чувствовал я привычной внутренней сладости на молитве, осталась одна лишь ее форма, я же отовсюду осаждаем был гневом и печалью – всем, что связано со страстями. Мы сближаемся с Богом благодаря уму, а с людьми – посредством языка. И, значит, если мои молитвы не имеют Слушателя – а именно этот опыт я живу сейчас, – то перемена моего образа жизни привела не только ко злу, вытекающему из отсутствия слушателей, но и к тому, что я – беспечальный вплоть до недавнего времени – смотрел на мертвое тело; я – молившийся о том, чтобы умереть прежде – видел труп своего сына[190]; и при этом полис оказывал мне по возвращении знаки гостеприимства – о, как горько мне было! Дела человеческие идут то вверх, то вниз; и течет, следуя одно из другого многое, собранное в единство – течет то счастливое, то несчастное. Однако когда у меня был отнят любимый сынишка, страдание настолько овладело мной, что я едва не сотворил с собою страшное[191]. Я – мужественный человек (вы знаете, о чем я говорю), и во всем другом я – раб логоса, но душевные привязанности настолько сильнее меня, что [когда дело доходит до этой сферы,] алогическое [во мне] властвует над логосом. Даже опершись на догматы философии, не смог я превозмочь своего горя, но Андроник закрутил мою жизнь в противоположную сторону, направив мой ум на несчастья общества. Общие беды стали моим утешением, несчастья других стали влечься ко мне и, в конце концов, изгнали мои собственные.

Когда я думаю, кем мы были и кем стали, к ощущаемой горечи настоящего прилагается память ушедших благ: я дурно живу и полностью одинок. Величайшее из зол – зло, делающее мою жизнь безнадежной, – есть впервые осознанная тщетность моих молитв; тщетность – притом, что я никогда не молюсь по привычке. Я вижу зло, творящееся в моем доме, и вынужден жить несчастье своего отечества. И если я «открыт всем», и с каждым готов плакать и с каждым горевать, то я жалею их бесполезной жалостью. К этому прибавляется и стыд [– вот что заставляет меня его испытывать].

У одного несчастного чиновника[192] украли государственное золото. Андроник потребовал у него десять тысяч статиров[193], затем решил, не давая отсрочки, предать смерти из-за [недостающей] тысячи статиров, вернее же из-за меня; ибо из-за меня его заключили в неприступную крепость, подобную той, в которой представляют заточенных титанов сыны поэтов[194]. Чтобы я [как-нибудь] не отнял его, Андроник говорит, что этот человек должен быть лишен пищи – это продолжается уже пятый день – страже запрещено вносить к нему хлеб. Третьего дня все слышали его вопли, что смерть этого чиновника будет полезнее тысячи статиров. Страхом, смущением, любыми средствами добивается он того, чтобы те, кто приходит купить землю [несчастного заключенного][195], отступились – я думаю, Андроник, в самом деле, нуждается не в золоте, а в смерти этого человека. Я же недостаточно силен, чтобы взять стены укрепления приступом, недостаточно ловок, чтобы, прокравшись, вывести этого человека из его несчастья. Но, как говорится, «никто никому не уступает [в зле]», ибо государственные служащие (которые по природе таковы, каковы есть) живут теперь, взяв за образец Андроника, который осуществляет свою судебную власть так, что она наносит бесчестье церкви.

В ничто вменяю я все, что он делает против нас! Я вроде бы даже должен быть ему благодарен, принимая бесчестье ради Бога как исповедничество. Вспомните, кем был еще недавно сравнительно со мной – со мной, который за неимением других достоинств, производит себя от предков, кои начиная с Еврисфена, приведшего дорийцев в Спарту и вплоть до моего отца, вписаны один за другим в степенные книги [эллинских] государств – человек, не могущий назвать ни имени своего деда, ни даже, говорят, отца – разве что предположительно; [и это ничтожество] прыгнуло из [лодчонки] смотрителя тунцов (θυννοσκοπείου) в губернаторскую карету! Пусть же восхищенный славой [благородного] города стыдится недоимок [своего происхождения]! Я же – вплоть до принятия сана неизменно принимавший почести и не знавший бесчестья – уже не обрадуюсь, если он [опомнившись] станет меня чествовать, как не тягощусь я и его нынешним презрением. Ничто исходящее от него не относится ко мне, думаю, но – к Богу. Ибо этот во всех отношениях дерзкий человек, видя, что ни его слова, ни его дела ничего не стронули с места, возвысился надо мною, чтобы боднуть самого Бога. [Таким образом только и можно объяснить] сказанное им окружавшим его людям, которые собрались вместе, чтобы услышать чтение послания, обращенного ко всем церквям земли (эти его слова и вы вскоре услышите)[196].