Полнолуние

— Пять, пять, четыре, — прочитал он, заглядывая в дневник какого-то пятиклассника, — двойка… Ну, Дуся, до чего же вы педантичны, учителя, наша гордость и слава, — сказал он, гладя ее плечо. — Способный же парень, к чему тут двойка? Сразу видно: случайность…

Жена беспомощно развела руками, улыбнулась смущенно и неясно, как улыбаются глухонемые, — она все еще не могла оправиться от нежданно выпавшей ласки.

— Яичница на сковороде. Кофе в термосе, — сказала она деловито-буднично, казалось уже оправившись от пережитого. — Тебе звонили насчет путевки?

— Не звонили, — ответил он, хмурясь. Он на миг испугался, что напоминание о злосчастной путевке разрушит его настроение, и недобро подумал, какая сухая, сжавшаяся до непонятно малого размера душа у его жены, и как жена практична, и нет у нее ни малейших признаков фантазии и романтики.

Но настроение не поколебалось, он это отметил с радостью, и досада на жену рассеялась.

Дверь в комнату дочери была открыта. Лина еще спала, странно подвернув оголившиеся ноги. В комнате не выветрился вчерашний запах сигаретного дыма. Или дочь уже просыпалась и курила? В последнее время это за ней замечалось. Еще пахло в комнате тушью. На столе и на диване валялись листы картона с рисунками под гравюру по металлу: новое увлечение Лины. Совсем недавно он видел ее рисунки под скульптуру и хвалил их.

«Часто меняешь седла, дочка», — подумал Платунов, поправляя одеяло. Он открыл форточку, поглядел в окно — ветки на тополях уже не блестели и не белела соль инея на побуревших астрах.

Весь день перед ним пробегали картины родной, полузабытой теперь, но, оказывается, — вот неожиданность! — такой близкой деревни Нырок. Она вспомнилась ему еще довоенная, празднично-пестрая. Он угодил туда однажды как раз на троицын день. Его, одетого по-городскому в черную парадную пару, при галстуке, водили по деревне из дома в дом, как самого желанного гостя. От выпитой браги его мутило, голова была ужасающе тупой. Он произносил какие-то бессмысленные речи, его слушали, как слушают в церкви попа на богослужении. Ночью двоюродная сестра Сима поила его холодным огуречным рассолом, прикладывала к пылающему лбу и вискам мокрое полотенце и набивалась с брагой, которая стояла тут же, рядом, в деревянном жбане, похожем на маленькую кадушку с железными обручами.

И величала его Сима так, как будто он не был ей никаким двоюродным братом:

— Испей, Василий Никифорович… У всех пил, меня брезгуешь или как?

И подносила ему жбан, похожий на маленькую кадушку:

— Испей…

От одного запаха браги у него мутнело в глазах…

«Да, зря не писал Симе. Что с ней? — подумал Платунов и сам себе ответил: — А что с ней случится, живет, куда денется…»

И снова тоска одиночного сидения дома нахлынула, смяла выровнявшееся было настроение Платунова.

…После обеда Платунов позвонил жене в школу, попросил вызвать ее с урока и, когда услышал в трубке ее встревоженный голос, сказал:

— Дуся, я еду в Нырок…

— В Нырок? Что, путевку дали?

— Будь она проклята, всякая путевка! Нырок — это моя родная деревня…

Жена вспомнила: такое слово она видела в паспорте мужа.

— И что это ты вдруг надумал? Поверить не могу…

— Неужто ты не видишь: не отдыхаю я, а мучаюсь? Не видишь?

— Да ведь грязь, ростополь, бездорожье! Как же ты поедешь?

Ну конечно, что еще может она сказать…

— Еду, еду, — заторопился Платунов, — и пусть они подавятся своими путевками, бездари!.. Да, позвони им, я не хочу. Скажи, отказывается, мол, Платунов от путевки в их прекрасную Ливадию. Так и скажи: «Ливадию». Тупицы, не поймут этой тонкости…

— Василий, у меня урок… — прервала его жена негромко, но твердо, не говоря больше ни о чем. Она знала: уговоры, самые убедительные слова ничего уже сделать не могут.

2

Платунову сказали, что автобусы поставлены на прикол и тронутся не раньше, чем великий строитель мороз закует в свой бетон глинистые проселки.

— А мне ждать некогда, у меня отпуск, — проворчал Платунов, заражаясь упрямством.

Ему посоветовали: иди на рынок, колхозные грузовики каким-то чудом пробираются в город. Так что, может быть, повезет.

Рынок захватил Платунова. По-осеннему неторопливый, огрузший от всякой всячины, он до странности напоминал какие-то древние раскопки, по которым можно было судить о жизни людей. Платунов ходил вдоль длинных прилавков, у которых толпились люди. Ему нравилось, что ему уступали место, а молодайки в передниках, стоящие у весов, с особенным почтением набивались ему то с солеными, пахнущими крепким рассолом огурцами, то с желтым и крупитчатым медом, то с кочанами капусты, упругость которых видна была с первого взгляда: казалось, притронься к ним — зазвенят.