Полнолуние

Скрипел и пошатывался короб. Стихший было дождь снова забарабанил по верху. Под полом перегруженной молотилкой звенел мотор.

Она впервые его заметила, когда вышли танцевать кадриль.

Был уже поздний вечер, но не умолкали ни песни, ни звон двухрядок, ни сплошные удары бубна на большой площадке возле пожарного сарая в деревне Нырок. В петров день здесь собирались парни и девки со всей округи. Игрища занимались где-то вскоре после полудня и отгорали к утру, когда под горой на лугах заклубится туман, от реки потянет холодом и все, даже самые заядлые игруны и самые влюбленные пары, почувствуют усталость и вспомнят, что далеко бежать домой по мокрой утренней траве.

Она заметила этого парня в самый разгар праздника. Был он высок и худ и еще по-юношески нескладен. Деревенские парни, несмотря на жаркую погоду, были в галошах и суконных черных парах, а у него на ногах остроносые скороходовские ботинки с черными ткаными верхами, какие редко кто носил в праздники. Кремовая рубашка очень шла ему. Особенно были на диво маленькие стеклянные, под жемчуг, пуговицы.

Он танцевал слишком спокойно, без придурковатости, не так, как другие парни. Ей казалось, что он смущается или не умеет танцевать, и потому, не торопясь, делает то, что делают другие. Но вскоре убедилась, что он танцует так вовсе не из-за неумения. У него были другие манеры, и весь он был какой-то другой, не деревенский.

— Кто это? — спросила она нырковскую подругу.

— Что ты, да это же наш Вася Платунов.

— Где он был? Откуда приехал?

— Да ниоткуда он не приехал, сроду у нас. ШКМ ныне кончил.

— Ученый… И танцует-то как-то не по-нашенскому.

— Небось с учителками танцевал, выучился.

Наташа увидела в Васе Платунове что-то такое, что отделяло его ото всех. И когда он шел ей навстречу, высокий, длинноногий, чуть наклонив набок голову на тонкой, слишком нежной для парня шее, ей отчего-то делалось холодно, и она уже не помнила, как танцевала с ним. Ничегошеньки не помнила.

— Послушайте, почему мы стоим? — вдруг раздался голос попутчика и спугнул небывало ясные воспоминания.

Да, воспоминания были ясны и четки. А она-то думала, что все это уже забыто, перекипело, перегорело, задавлено, развеяно годами. Удивительно дотошно все это сохранила память. А для чего? Для чего все это надо помнить человеку? Не для того ли, чтобы считать свои неудачи и поражения?

Наталья взглянула в окошечко: как это она не заметила, что машина стоит? Сколько она уже стоит? Вглядевшись в мутную шелестящую темноту дождливой ночи, она увидела знакомую местность Осунского подгорья — справа покосившуюся к омуту мельницу, слева смутно различимые треугольники ледоломов, высунувшихся из тусклого, рябого под дождем пруда. А дальше лес.

— Почему мы стоим?

— Наверно, ждем трактор, — сказала она в ответ тому самому Васе Платунову, с которым в далекий вечер петрова дня танцевала первую кадриль и, по странной непонятной причине, обмирала от одного прикосновения его руки.

— Зачем трактор? — спросил он капризно-ворчливо, и она еще раз подумала, что это он.

Забыл он, что ли, Осунскую гору? Если кто тут хоть раз ехал в непогоду, тот никогда бы не забыл гиблой Осунской горы и не задавал глупых вопросов. Она терпеливо ответила, что без помощи трактора здесь в эту пору дорога заказана, что на мельнице, за сорок километров от колхоза, приходится держать для таких оказий трактор. Он стоит тут всю осень, бывает, и зиму только для того, чтобы вытаскивать машины в гору. Платунов слушал ее и с раздражением думал о людях, вот о ней, Старшой, Апостоле, Малом, что мучаются на этих чертовых проселках, думал об их привязанности к неустроенной сельской земле, зараженных идеями продать в городе как можно больше и выгоднее своих колхозных продуктов и выручить как можно больше тех замусоленных, потерявших банковский вид купюр, которые до умопомрачения считает Апостол. Если им не построили дорогу, на кой черт они берут все эти тяготы на свой горб? Странный народ…

Платунов сидел, плотно вжавшись в угол короба, стараясь сохранить тепло, втянул голову в плечи, на самые уши надвинул шляпу. Он слышал, как Старшая постучала в стенку кабины, снаружи кто-то долго возился с замком. («Зачем они запирают короб? Деньги у Старшой, что ли?»)

Дверь открылась. Апостол Антон сказал:

— Давай помогу.

Послышалась возня, и Платунову представилось, как негармоничные руки Апостола ухватили Старшую где-то под мышками, а она даже и не почувствовала этих рук — огрубевшая, давно позабыла, что такое щекотка.

— Закройте дверь, — попросил Платунов и остался сидеть в своем углу. — Дует.

Дверь тихо прикрылась, но замок на этот раз не щелкнул. Голоса удалились.

Платунов ждал долго. Сырой холод обволакивал его всего, сковывал тело, отуплял сознание. В душе копилось глухое раздражение и против этих людей — не подвернись они, Платунов никуда бы не поехал, — и против тех, кто не построил дорогу и заставляет его маяться.