Полнолуние

Но самое главное — боль. На протяжении всего этого часа, а может, и больше, он чувствовал, как у него со страшной силой вырывали пупок. На фронте он попадал во всякие переделки. У него достаточно отметин и на груди, и на спине, и на ногах, на ягодицах. Никогда такой сверлящей боли он не переживал. А теперь стон в любую минуту готов был вырваться откуда-то изнутри, но Шершенев помнил, что он старый вояка, и сдерживался.

Но вдруг боль прошла, и он услышал, как врач обрадованно сказала своему ассистенту, молодому врачу с полным женским личиком и массивными очками по последней киномоде:

— Вот он… Смотрите, где расположился, у самого позвоночника. Да держите вы!.. Чтобы ни одной капли не упало… Слышите!

— Короткий, не захватишь…

— Говорю — ни одной капли!

— Ну вот, держите, — сказал ассистент. Он сердился.

— Как его отрезать?.. Галушка, да и только.

Она еще повозилась некоторое время, сказала устало, без заметной радости:

— Ну вот, теперь у вас на одну частичку стало меньше, чем дал бог. Но не жалейте.

— Был аппендицит?

— Еще какой! На троих вполне хватило бы. Хронический. Флегмонозно-гангренозный.

— Это чем-нибудь грозило? — спросил Шершенев, чуть расслабляясь.

— Да, — сказала Анна Афанасьевна, все время продолжая что-то делать. — Грозило! — повторила она уже сердито. — Если бы еще день, я не ручалась бы за вашу жизнь.

Шершенева покоробила прямота и беспощадность врача. Вроде бы ей не следовало говорить это именно сейчас. Не полагалось.

— Вы всегда говорите больным правду? — спросил он.

В это время ассистент убрал белый щит, закрывающий от него поле операции, и Шершенев увидел Анну Афанасьевну, все еще что-то делающую над ним. Ее не по-женски сильные плечи упруго двигались под халатом. Она распрямилась, повернулась в его сторону. На лице ее были видны лишь одни глаза. Они были еще возбуждены, казалось, в их зрачках еще отражались картины только что прошедшей операции, но какой-то особый свет исходил из них.

Он подумал, что это был свет правды, правдивости, и не стал ждать ответа, потому что понял, что ответ был бы всего-навсего риторикой.

3

Это чувство было знакомо Шершеневу по фронту: страх приходит, когда уже миновала опасность. До сумасшествия возбужденный, ты добежал до чужой траншеи. Над тобой или где-то сбоку, ты это вспоминаешь теперь с обостренной ясностью, посвистывали, попискивали, цвенькали пули, и каждая могла быть твоей смертью. Тогда ты не думаешь об этом. Если бы ты думал, ты упал бы и стал искать у земли защиты. Но в том-то и ужасающая, а может быть, и счастливая способность человека приноравливаться к окружающему, что он не всегда воспринимает это окружающее во всех сложных связях. И только потом, когда при помощи анализа или всего-навсего простого воспоминания эти связи обнажаются, к человеку приходит страх. И хотя опасность позади, но возникшие в мозгу очаги стойкого возбуждения все еще держат тебя во власти пережитого.

Какое-то время Шершенев был занят собой, и то, что происходило вокруг него в палате, не воспринималось им. Его бил озноб. Может быть, это отголоски только что пережитого напряжения, а может быть, тот самый страх, который приходит запоздало, но неотвратимо. Он напрягался изо всех сил, чтобы не показать дрожи, вжаться в постель, остаться незамеченным.

Мало-помалу он стал привыкать. Оказывается, если чуть повернуть голову, то в окно можно увидеть небо. К вечеру, видно, распогодилось, и в просветы между облаками проглядывался голубой омуток. Шершенев стал наблюдать, как облака медленно-медленно расходились, как будто омуток раздвигал свои берега, открывая для глаза все больше и больше чистой бездонной голубизны. Было легко и ясно думать, что омуток скоро превратится в большое море, а потом размечет берега, оставив о них лишь тающие воспоминания, и над землей опрокинется безбрежный океан весенней незамутненной синевы.

Он повернул голову от окна. Красный вечерний свет заливал палату. Свет был теплый, но вызывал тревогу. Шершенев впервые огляделся и впервые почувствовал, что он в палате не один. Ряд за рядом стояли кровати. Четыре, три и пять в ряд. Двенадцать.

Двенадцать душ, по-своему мучимых и мучающихся. Он повернул голову еще и увидел рядом с собой, через небольшой проход, кровать, на серой подушке светлые, будто обесцвеченные перекисью, вихры, красивое лицо с нежной белой кожей. Шершенев выпростал из-под одеяла руку, сосед тотчас это заметил и приподнялся на локте, и на не по-мужски нежном лице его отразилась покорная готовность, как будто он ожидал приказаний.

— Этот вроде ожил, — послышалось рядом. — А первый так и лежит пластом.

Сосед Шершенева, в полосатой куртке и серых пижамных брюках, быстро вышел в коридор и вернулся с уткой в руках. Стеснительно зардевшись, подал ее и представился:

— Виктор.

— Дмитрий, — буркнул Шершенев, чувствуя в руках мокрое холодное стекло. — Тут вижу фронтовой закон: сам погибай, а товарища выручай.

— Ничего не попишешь. На самообслуге. Встанешь на ноги, не забудь тех, кто еще не достиг такого счастья.