Полнолуние

Ни то, что брат вместо приветствия сказал какие-то ненужные слова, ни то, что он вовсе не помнил о том, когда Сережка кончил службу в армии, уехал в Сибирь и поступил в геологическую партию, «чтобы найти все клады земли», не обидело, не обескуражило парня. Он был рад — наконец разыскал в огромной Москве своего брата.

— Ну чего мы стоим? Заходи, скидывай свои таежные доспехи. Вот ведь вырядился, не на Северный полюс — в Москву ехал…

Константин Петрович вопросительно-ожидающе оглянулся на дверь, ведущую из тесной прихожей в глубь квартиры, но отвернулся, кажется разочарованный, и принялся стаскивать с брата неожиданно легкую громадную шубу.

Без шубы Сережка вдруг преобразился: он выглядел теперь стройным, подтянутым парнишкой, только плечи казались слишком широкими для его тонкого тела.

На нем был серый помятый пиджак, шерстяной черный свитер до самого подбородка, ладные бриджи и сапоги.

Сережка повесил шарф, пушистый, но чуть свалявшийся, обернулся, раскинул руки:

— Ну теперь можно и обняться.

И братья обнялись.

«Какой ты жесткий, сильный и уверенный!» — подумал старший, легонько отстраняясь от нерасчетливого в проявлении чувств младшего и неизвестно в чем завидуя ему.

«Ах ты, братушка мой! — нежно подумал младший. — Ты один у меня остался. Ты здорово походил на нашего отца, твое плечо было так же мужественно и крепко, как отцовское».

Но мысль у младшего на этом не задержалась. То чувство, которое вызвало это короткое и не очень ловкое мужское объятие, так и не оформилось в мысль и осталось смутной, беспокоящей догадкой. Он взглянул на старшего и будто только что увидел его: Константин Петрович был непривычно сутул, и в этой сутулости угадывалось безволие, нерешительность. И что-то чужое, не ветошкинское было в сухом, бледном лице и настороженная усталость в глазах.

Острая жалость кольнула сердце Сережки: «Как ты сдал, братик мой! И как тебя звать-величать теперь, даже неловко как-то по-старому, по-домашнему».

— Один? — спросил встревоженно младший, стараясь вспомнить, не писал ли что брат о своей жизни после смерти жены лет пять назад. Но ничего не вспомнил: не писал, значит.

— Жена у меня, знаешь, Лиза… — сказал старший и замолчал, как бы выбирая нужные слова, но так и не выбрал. — Женился, как же… Екатерина Николаевна, знаешь ведь, ушла из жизни, горе такое было, Сережка, не представишь. Трудная, нескладная вышла у меня жизнь.

Они прошли в комнату, где окно было задернуто полосатой гардиной от потолка до пола, на столе в углу горела лампа — большая металлическая шляпа на тонкой ножке. В кругу, высвеченном лампой, — книги, раскрытая толстая тетрадь. Константин Петрович работал.

— Ты голоден? — спросил старший. — Мы что-нибудь с тобой сообразим. По-мужски. Тревожить жену не будем. Ей что-то нездоровится. Ну ты не обижайся. Завтра с ней увидишься.

— Ладно, — сказал младший. — Есть ужасно хочу. Но можно вначале помыться? Понимаешь, летел в Москву с двумя желаниями. Первое, ясно, тебя повидать. Второе — окунуться в цивилизацию: Большой театр, «Борис Годунов», «Проданная невеста» и прочее такое. Никогда не видел.

— Оперу слушают, Сергей.

— Да я все это наизусть знаю… — И он, забавно подражая юродивому, запел: — «Николку маленького дети обижают». Пластинки у нас есть. Мы их крутим напропалую все ночи. А видеть вот не видел. Да… И знаешь, о чем мечтал? Помыться в ванне. У тебя есть ванна? Ну вы тут живете как боги. И после ванны армянского коньячку баночку…

— Можно, Сережка, — улыбнулся старший.

Сережка нравился ему своим прямодушием и простотой. Всякие ведь люди выходят из тайги после скитаний. И он подумал: пожалуй, кстати явился брат — перед праздниками.

И, провожая Сережку в ванную, Константин Петрович говорил:

— Иди, иди, смывай все таежное, глухоманное. Вот полотенце. Какое любишь: махровое или вафельное? Выбирай. А может, тебе хвойного экстракта? Тайгу вспомнишь…

Сережке было приятно, что старший рад ему, что настороженность прошла, не осталось и следа от его недовольства. Или ему показалось, что брат был недоволен его приездом?

Чемодан Сережка оставил на вокзале, и после ванны, пришлось надеть братову рубаху и его же домашние шаровары. Все было чуть великовато — старший выше ростом и пошире в кости. Но все равно Сережка вышел из ванной блаженно умиротворенным.

— Живете, как буржуи, — сказал добродушно Сережка и осекся: навстречу ему шла женщина в красивом золотистом платье. Казалось, жидкое золото обтекло ее, чуть сгладив формы тела. Она показалась ему холодной и неземной, как Аэлита из марсианской сказки.

— Здравствуйте, Сергей! — сказала марсианка. В ее голосе не было той металлической холодности, какая исходила от нее самой. Это был простой человеческий голос, вовсе не марсианский. — Константин Петрович рассказывал мне о вас. Я рада. — Она подала руку: — Лиза. — Рука у нее маленькая и шершавая, как у врача, которому часто приходится мыть руки. — Значит, буржуи? — Глаза ее смеялись. Глаза были синие, крупные и по-земному теплые. — Ну что же… С легким паром, пролетариат!