Полнолуние

Сережка проснулся от докучливых запахов острой пищи. Он вспомнил, как в тайге жарил крупных жирных куропаток. Их обмазывали глиной, зарывали в землю, и на этом месте разжигался костер. Глиняная обожженная корочка пропитывалась жиром.

Вся мансарда пропахла чем-то приятным. Похоже, Лиза готовила венгерский гуляш. Ох и мастерица она, оказывается, по части кулинарии!

Константин Петрович жаловался на печень после таких гуляшей. Они были так наперчены, что саднило в горле. Будто проглотил ядреную крапиву.

Сережка взглянул в широкое окошко. Серый день устало висел над землей. В сыром воздухе был мягок гул пролетающей электрички. Мокрые крыши вагонов, вздрагивая, уносились вдоль канала. У Сережки сжалось сердце — звала дорога, бередила душу. Мятежная синева тайги мерещилась где-то за горизонтом, тут, рядом. Небо было такое низкое, и горизонт был так близко. И не было для Сережки ни Москвы, ни Большого театра со всем его блеском.

— С таежным приветом, сестренка! — сказал Сережка, заглядывая на кухню.

Лиза повернулась к нему пылающим лицом.

— Ну, Сергей! — ответила она ворчливо-ласково. — Так спят только безгрешные люди.

— А я и есть безгрешный, — простодушно проговорил он.

— Ладно, безгрешный… Умывайся — и обедать. Завтрак ты уже проспал.

Сережка сбегал на канал, до пояса обмылся холодной и пахнущей керосином водой. Брел домой мокрым лугом, потом взбирался по глинистому взгорку к даче, будто старинная крепость стоящей на самом верху. Во всем теле была какая-то звонкая легкость, и очень хотелось есть.

За обедом Лиза была оживленна и с удовольствием выслушивала похвалы ее кулинарному таланту, а Сережка старался отблагодарить ее — рассказывал смешные таежные истории. Лиза хохотала и просила рассказать еще. И Сережка рассказывал.

Только в конце обеда они заметили, что будто одни сидели за столом. Константин Петрович отчужденно молчал, как глухой, который не слышит, о чем говорят люди, не знает, почему они смеются. Венгерский гуляш стоял перед ним нетронутый. Сережка попытался втянуть старшего в беседу, но тот сказал грустно:

— Я успел уже устать, — и вышел из-за стола.

Лиза сидела, не поднимая глаз. Ресницы ее дрожали. Лицо перестало гореть и сделалось смугловато-бледным, будто жизнь ушла из него. Она взглянула на Сережку, который ел, как будто ничего не произошло, старательно очищая тарелку, и в уголках ее нервного рта дрогнула улыбка. Он в эту минуту показался ей мальчишкой-несмышленышем, которому еще не дано понимать человеческие трагедии.

— Спасибо, сестренка! — поблагодарил он, как обычно, простодушно. — Я, кажется, начинаю полнеть. А это для нас, полевиков, сущая смерть.

Он вышел в сад, стал окапывать яблони.

— Не порежь корни, — сказал старший, усаживаясь на лавочке под окном, укрываясь от ветра.

«Да, корни — это все, — думал Сережка, орудуя лопатой. — Корни у дерева — что артерии у человека. Перережешь — и с таежным приветом… Что у тебя, мой старший брат, с корнями? Хиреешь ты. И чем тебе помочь, братик мой? Не жизнь у тебя, а полынь-трава горькая. Но виноватить-то кого будешь?»

Сережка копал, и думы его были все тревожнее и тревожнее.

— Сергей! — вдруг услышал он голос Лизы. — Иди сюда. Что я нашла! Чудо!

Сережка распрямился, оглянулся на голос. Лиза стояла на коленях у клумбы.

— Что там? — Он воткнул лопату и неторопливо зашагал к ней.

Лиза голыми руками ломала ветку розы. На конце ветки сиял кроваво-красный бутон. Он еще не совсем распустился, лепестки были туго свернуты. Только верхушка его чуть-чуть приоткрывалась, несмело и неуверенно. Будто цветок ждал теплых губ, чтобы окончательно раскрыться. Руки Лизы были в земле и крови.

Сережка взял ее за плечи, приподнял, поставил на черную землю клумбы.

Надломленная ветка с бутоном жалко висела на зеленом еще кусте розы.

— Как это можно так… — проговорил он сокрушенно. Он хотел сказать по-прежнему «сестренка», но сказал: — Как это можно так, Лиза?

Не обращая внимания на боль от вонзившихся в ладонь шипов, он оборвал измочаленную ветку с бутоном и повернулся, чтобы подать ее Лизе.

Он увидел ее бледное лицо — по нему быстро-быстро текли слезы.

— Сережа! Как мы будем жить без тебя? Невыносимо мне, Сережа! Все невыносимо! Я микробиолог, мое дело экспедиции, борьба с эпидемиями — большая наука. А кто я? Сережа, я не завистливая, нет, но как я завидую, когда обрабатываю материалы моих бывших сокурсников! Они ищут. Ищут! А я сижу в крепости. Ни одной экспедиции, ни одного эксперимента. Мою работу могла бы делать любая лаборантка. Да, я и сама виновата. Да!..

Сережка прошел в дом, снял резиновые сапоги, вымыл в ведре. Переоделся, вошел к брату. Константин Петрович сидел за столом и писал что-то. Перед ним был ворох бумаги. Это была диссертация, над которой он работал уже много лет.

— Брат, — сказал Сережка скупо. — Разреши задать тебе один вопрос? Не хотел я лезть в это, ваше, думал, выдержу, уеду, забуду… Думал, ты старше, больше знаешь, вот и философ, говорят…

— Ну? — Старший из-под бровей взглянул на Сережку, потом потянулся к часам, затерявшимся среди бумаг, взглянул на них, как бы замечая время.