Полнолуние

— А я что могу сделать? — удивляется Норкин, когда ему прямо говорю, что он не имел права отпускать Дусю.

— Закон! Две недели — и привет, я ваша тетя. Она и спрашивать бы нас не стала. Поняла, птаха-голуба?

— Все равно не имели права. У нас такая бригада, мы сами должны решать. А вы нам назло… Это нечестно.

— А вы с нее честность спрашивайте, — злится Норкин, и на бледной его правой щеке дергается мускул. — Раз у вас такая бригада, чего же она от вас скрывала свои намерения?

— Вы не должны были так поступать. Это предательство с вашей стороны.

— Да ну?! А не думаешь, что скоро одна останешься? Дистиллированная бригада, на свет посмотришь — чиста, как слеза. Только какой живой организм уютится в ней? Да ни один не уютится. Нечем в ней жить-питаться. А Дуся толк понимает. Умница. Что ей у тебя, какой интерес? Подзаработать? Ни-ни! Выторговать что-то у прораба для бригады? Нет, лучше соседке отдам, зачем же своим? Свои пусть как солдаты живут. А не думаешь: пока дают — бери, а то давать не станут. Иной раз и глаза закрываешь не то что на слабость какую, но и на придурковатость.

— На мою, что ли?

— Хотя бы… Ох, темное это устройство — человек, птаха-голуба…

— Неправду вы говорите. О человеке неправду. Человек не такой, как вы думаете…

— А какой? Ну, скажи, какой?

— Я верю человеку. Я знаю, он хороший…

— И я верю. Да. Только я верю в такого, какой он есть. А ты рисуешь себе Иванушку-дурачка. Он и прост, как вот этот гвоздь, Иванушка-то дурачок. Ну, и в то же время… Даже гвозди-то бывают разные. А ты хочешь, чтобы люди были одинаковы.

Он повертывается и шагает прочь от меня.

— Нет, постойте! — останавливаю я его. — Постойте! Не хочу, чтобы все были одинаковы. Хочу, чтобы все были хорошие.

— Так не бывает, Маргарита, — оглядываясь, бросает он. — Я ж тебе на примере показывал. Вот! — И он снова лезет в карман дождевика, видно, за гвоздями. — Ну, ладно, не морщись, не буду я тебе показывать гвозди, если не по нутру. Возьми, к примеру, человеческий материал, наш с тобой. Вот участок. Мой. Я его знаю вдоль и поперек. У меня есть твоя бригада, а есть и Кукушкинская. Не бригада — развалюха. Сплошные пережитки! Кукушкин мой кореш, но я тебя на него не променяю. А мне ты и он нужны. Ты у меня как бы знамя. Поняла? Под твоим прикрытием его шершавость не так видна.

— Значит, мы для прикрытия?

— Фу-ты, как понимаешь! Да я вам прежде всего нужен, а не вы мне. Поняла? Это я тебе для образности, ох ты, птаха-голуба… Ну, чего брови хмуришь? Иди работай. Всякое бывает. Не уложилась Дуся в ваши рамки, что поделать? Ты бы не людей под правила подстраивала, а правила под людей. И не ушла бы Дуся. А работница какая, художник!

— Не умею я так. Уйду, все брошу.

— Вот это зря. Какая ты еще неспелая, Маргарита.

— Наплевать мне на все!

— Не плюй. Это такое дело, что плевать нельзя. Ни в каких случаях! Бригадир — должность. А в должности человек чувствует себя независимым. Вот я, скажем, — плотник первой руки. Если пойду на свое положенное место, то намахаю топориком — не то что получаю теперь. А вот в плотники не пойду. Ни-ни! Был бы там рабочей силой, и все. Нужен кому? Сам себе. А теперь всем нужен. Все от меня зависят. Вы от меня зависите? Да! А Горев? Сам Николай Михайлович Горев зависит. Как в конце квартала припрет, так Горев готов у меня в ножках валяться — дай, товарищ Степан Степанович, план. А я могу дать, а могу и не дать. У него могут быть приятности, а то и неприятности. А ты — брошу! Ты же людям нужна… Да если бы со мной была покладистей, жила бы как принцесса. Что у меня, сердца нет, что ли?

Я не понимаю Норкина. Неужто он так думает? Я не понимаю и себя. Почему я его слушаю и не отвечаю на его бредовые слова? Мне хочется закричать, но в горле стоит твердый ком, он мешает, и я не могу ни проглотить его, ни вытолкнуть.

Как же может быть такое: человек не заинтересован, чтобы все работали хорошо, чтобы все были хорошие?

8

— Я думала, плюнете на меня — и ногой разотрете.

В голосе Дуси, хотя она старается придать ему уверенность, слышится тревога.

— Так и не пустишь в дом?

Дуся все еще стоит в дверях, как бы прикрывая собой вход.

— Ну, что ты, Рита… Я просто растерялась.

— Что-то на тебя не похоже.

Я прохожу в дом. Еще недавно тут мы работали, и комната походила на большой ящик из-под спичек, если смотреть изнутри. Теперь все было уже обжито: обыкновенно, привычно. И новые рамы в окнах белы от блестящей нитрокраски (это она зря, цинковые белила лучше).

— Не оступись, — предупреждает Дуся, — второй раз покрасила пол. Васе страсть нравится чистота. Сам полы моет, привык на флоте палубу драить. Вот я и решила, чтобы полегче было…

Я прохожу по доскам к столу, сажусь. Какая-то скованность владеет мной, будто я в чужом доме, у чужих, будто Дуся никогда не была мне подругой. Она стоит в дверях на кухоньку, и на лице ее ожесточение.

— Что, уговаривать пришла? Решили, чтобы я вернулась?

— Решили, чтобы ты не возвращалась…