Полнолуние (рассказы)

Она сама знала, что надо. Всю жизнь за спиной Петра Ивановича она не может скрываться. Кому она нужна такая? И хотя она ясно понимала это, все-таки неимоверная робость сковала ее всю: одной остаться на весь громадный зал, который через час-полтора будет кишмя кишеть недовольными пассажирами. И они станут ругать не Москву, которая, по выражению Ирины Фадеевны, «капризничает», а ее, помощника дежурного по вокзалу, Светлану, девчонку восемнадцати лет, с большими грустными от застенчивости глазами под цвет голубого берета, и только потому будут ругать, что у нее красная повязка на рукаве и она — им это так кажется — главный регулировщик на всех трассах, что с Востока сбегаются в Москву.

А в трубке слышался голос Ирины Фадеевны:

— Знаю, знаю, ты застенчива… Но это ведь несчастье! А против несчастья надо воевать. Слышишь?

— Да, — подтвердила Светлана.

— Переломи свою застенчивость. Человек сам делает свой характер. Ну ты же сильная, Светлана…

— Вы мне уже говорили об этом, — сказала Светлана, и Ирине Фадеевне ничего не оставалось делать, как тяжело вздохнуть и повесить трубку.

Светлана некоторое время подержала свою трубку около уха, потом осторожно положила ее и оглядела дежурку. Стены, густо увешанные многочисленными расписаниями и маршрутами. Месячный отрывной календарь с голубым знаком Аэрофлота. На календаре оставался всего один, уже початой листок — декабрь, вкривь и вкось исписанный Петром Ивановичем. Числа, рейсы, города, фамилии. Светлана не сделала на календаре еще ни одной пометки. Она еще не прикасалась к нему.

Справа дверь, которая открывается редко, потому что с той стороны висит простое и грозное: «Вход воспрещен». Слева окошечко, отделенное от зала стеклянной, как у сержанта, задвижкой. Задвижка сейчас закрыта. Местные пассажиры давно купили билеты на городской станции и свои недоразумения, если они возникают, выясняют со справочным бюро, к дежурной они заглядывают раз в год, да и то по праздникам, как любил говорить Петр Иванович. А вот транзитные… Это народ горластый, прилипчивый. Когда они приходят с претензиями, кажется, что свалились с луны — никаких объяснений не понимают.

От пронзительного свиста турбин заломило уши. На стене заколебался единственный листок календаря.

Светлана догадалась: произвел посадку иркутский…

Она позвонила Петру Ивановичу домой, тайно надеясь, что он еще не уехал рыбачить. Ей ответила жена Петра Ивановича:

— Как же, как же, — проговорила она, — убежал. Вот надел шубу, и айда.

Светлана повесила трубку. Почему она сказала: «Вот надел шубу?» Или просто так? И вспомнила, что Петр Иванович никогда не снимает шапку с серебряными крылышками, даже дома. «Без шапки я как без головы», — говаривал он. Значит, ему оставалось надеть шубу?

Светлана, конечно, не знала, что Петр Иванович в то время, когда жена говорила по телефону, стоял рядом, вконец расстроенный, и никак не мог найти рукав шубейки, и страшным шепотом подсказывал, что надо говорить. А когда она положила трубку, бросил в сердцах:

— Ну и лапша эта Светка! Беда! Ну и удружила мне ее распрекрасная Ирина Фадеевна… — И к жене: — Ну так я побежал…

— Умом тронулся! В ночь-то…

— На вокзале посижу, покоротаю времечко до первой электрички.

И уже горевал, что не будет в этот день веселой рыбалки. Опять Москва не принимает, и в аэропорту поднимется настоящий содом. Каково ему будет сидеть над лункой и думать об этом?

Между тем в зал уже входили первые пассажиры с иркутского. Светлана сквозь стеклянную задвижку наблюдала за ними, как бы сортируя их, заранее определяя, кто чем может ей грозить. Перво-наперво Петр Иванович обучил ее именно этому. Вот двое с детьми… Посмотреть зал матери и ребенка… В пыжиковой шапке. Один, второй, третий… «Эти могут потребовать гостиницу, — вспомнила она наставление Петра Ивановича, — и чтобы им не отказывать…» Военные… «С ними безопасно, люди терпеливые, не капризные», — этому тоже учил ее Петр Иванович.

И тут Светлана увидела тень на стекле в своем окошке, и три пальца, показавшиеся ей очень большими, постучали неуверенно, просительно.

Она толкнула задвижку. Обросшее щетиной лицо, обветренное, с обметанными простудой губами, с лихорадочным блеском в темных глазах, близко придвинулось к ней. Толстые негнущиеся пальцы осторожно положили на истертый подоконничек помятый листок бумаги.

Это была телеграмма.

2

Валерию Зобнину вручили эту телеграмму, когда поздним вечером, заглушив трактор и сразу окунувшись в приятную тишину, он вошел в промерзший барак.