Полнолуние (рассказы)

Ему хотелось побродить по поселку, это немного оттянуло бы время его возвращения домой. Да и вечер был на редкость хорош: ветреный и влажный. По деревянным тротуарам, будто блики света по воде, скользили, гонимые ветром, опавшие березовые листья. Но Тоня отказалась.

— Стыдно, — бросила она. — Все знают, что я ездила в Пермь поступать в медицинский. И увидят. Нет, буду сидеть дома.

И пошла по звонкому дощатому тротуару, осторожно ступая, чтобы он не так сильно звенел.

«У каждого свои печали, — подумал Тимофей. — У меня — одно, у нее — другое…»

3

Пекарь Августин перед запоем бывал зол. Тимофей видел, как он не находил себе места, цеплялся по всякому пустяку, раздражался по всякой мелочи, гнал парня от печи: «Не маячь, и так тошно». В глазах его стояла невыносимая грусть.

Но вот Августин отлучался ненадолго и возвращался уже блаженно-умиротворенный, без невыносимой грусти в глазах и без денег, отпущенных старухой на обед. Вскоре тут же, за печкой, он ухитрялся, не замеченный никем, опорожнить еще одну четвертинку. Тимофей узнавал об этом по пустой посуде, спрятанной за чугунной батареей, да по окончательно осовелым, выпученным глазам Августина. Не надо было гадать, что назавтра Августин не выйдет на работу и ему, Тимофею, снова подфартит встать к печи.

Тимофей, понятно, не хотел зла старому Августину, не бегал для него за водкой — заведующая пекарней пригрозила тотчас уволить, если заметит, но Тимофей и без этого предупреждения все равно не побежал бы, просто это ему было противно. И все-таки Тимофей, не признаваясь себе, ждал, когда в глазах Августина появится невыносимая грусть со всеми заранее известными последствиями и когда можно будет самому встать к печи. Августин, наверно, догадывался об этом и потому перед самым началом «цикла» особенно ненавидел Тимофея и старался ему досадить.

Возвращался Августин через неделю, самое большое через десять дней, когда заканчивался его «цикл», — потухший и смятый какой-то. Обычно приходил он неожиданно, когда Тимофей его вовсе не ждал. Охота ли расставаться с печью, снова садиться на стыдную колымагу мощностью в одну лошадиную силу? А может быть, там давно уже не было и этой одной лошадиной силы — Сатурн выдыхался на глазах.

Когда Тимофей встретил Тоню в кинотеатре, у Августина была как раз середина «цикла».

С каким-то новым, странным чувством пришел Тимофей утром в малюсенький цех с двумя окнами, одной дверью и окошечком с лотком, которое вело наружу, — тут отпускалась «готовая продукция». Слова эти никак не подходили к булочкам и слойкам, и Тимофей не любил их произносить. От них веяло казенщиной. И еще была печь — много кубометров жаркого кирпича.

Никогда еще Тимофей не входил сюда с таким чувством, с каким вошел сегодня. Ему, кажется, впервые почудилось, что он весь здесь, в этой маленькой пекаренке, что от белого горячего куба печи, стоящего на самой середине «цеха», от этих вот противней, от кулей с мукой, устало привалившихся к стенке, от пряно пахнущего сдобного теста зависит вся его жизнь, его судьба, если она бывает у человека.

И Тимофею подумалось, открыто и эгоистично, о том, что хорошо было бы, если бы старый Августин подольше не выходил на работу. Конечно, худо было думать так, но что он мог поделать, если ему и в самом деле хотелось быть тут хозяином, если ему хотелось радоваться, когда он видел в магазине, как тетя Клаша отсчитывает его булки, как их несут по улицам поселка, как потом подают к чаю, а ребятишки бегают с ними по улице и откусывают сразу по доброй половинке…

Тесто было готово. Тимофей широким ножом ловко отрезал клинышек, положил в рот. Он любил ощущать во рту сырую тягучую массу, которая поначалу прилипала к деснам, к нёбу, зубам, но вскоре как бы постепенно рассасывалась. Во рту еще долго таял сладковатый привкус, в нос еще долго ударял запах масла, яичного желтка, специй.

Надев белый фартук и белую шапочку, которые придавали ему строгий докторский вид, Тимофей начал разделывать тесто, вытягивать из него длинные податливые «вожжи», обсыпать их сахарной пудрой, скручивать, а потом отрезать. Куски теста пока еще мало походили на слойки, но он точно знал, что эти нескладные, бледные от муки и сахарной пудры комочки и есть настоящие слойки, которые он и сам любил, как лакомка. Он клал их на противни строгими рядами, а когда их накапливалось от края до края, обрызгивал маслом и ставил к печи. В печи к тому времени было уже жарко, раскаленное нутро требовало работы. И когда готовы были три противня, Тимофей, надев старые, залоснившиеся Августиновы рукавицы, открывал заслонку, сажал в печь один за другим тяжелые железные квадраты, записывал время.

Где-то в городах, он знал это точно, есть пекарни-булочные, в которых механизмы заводят тесто, разделывают его, сажают в печь и автоматически выталкивают обратно, когда булочки или слойки зарумянятся. Обо всем этом ему рассказывал старый Августин, который спал и во сне видел такие вот чудо-пекарни; ему непонятно было лишь одно, каким образом автоматы узнают о появлении румяной корочки. Это старику было недоступно.