Полнолуние (рассказы)

Вдали послышался грохот электрички, и Лиза точно споткнулась, замолчала. А когда из-за поворота показался поезд, она бросилась к Сергею, обхватила руками его шею. Черная шаль упала с ее плеч на посеребренную изморозью платформу. Сережка стоял растерянный. Руки его то поднимались, готовые обнять ее, то опускались, так и не обняв. Он слышал, как позади его катился вагон за вагоном, и все стоял и не мог ответить на порыв Лизы. Он еще не понимал, что это такое. Но когда, освобождая тормоза, зашипел воздух, он осторожно отвел ее руки, ступил в вагон, оглянулся и увидел, как побледнело ее лицо, а глаза кричали и ждали ответа.

— Ты еще не веришь себе, — проговорил он торопливо. — К нам, в тайгу? Разве это выход?

«Выход, выход… Все равно куда», — кричали ее глаза.

И тут он понял все. Но створки дверей сомкнулись, разделив их.

Две жердочки через реку

1

У Груни Ехлаковой заболела овечка Машка.

Едва фонарь осветил большой старый хлев, Груня увидела: Машка тяжело носила боками, глаза ее слезились, блестели мокрые от слизи ноздри.

— Ну что ты, что? Вот ведь горе-то нам с тобой! И пошто такое горе?

Груня заспешила через хлев к овечке. Испугавшись света, Машка вскочила, но коленки подогнулись, и она упала и закашляла по-человечески долго и трудно.

— Проклятое окошко! У-у!.. — Груня замахнулась фонарем на стену, где должно быть это окошко.

Окошко было маленькое и выходило на северную сторону. Зимой Груня наглухо затыкала его соломой и лишь к весне, когда отпускала стужа, выдирала вмерзшую в лед ржаницу. Скучный серый свет не мог осилить тьмы просторного хлева. Но все-таки, если войдешь и приглядишься, то увидишь на стене светлое пятнышко величиной в две ладони.

Груня старалась вовремя затыкать окошко, чтобы Машка не простудилась в зимние ветреные ночи, вовремя убирать солому, чтобы за долгую зиму Машка не ослепла в темноте. Прошлый год Груня долговато продержала в окошке затычку, и когда пришла пора выбежать на траву, обрадоваться ей, Машка вяло заблеяла, тычась мордой в голые комки дороги. Она почти ослепла. Зрение после вернулось, полностью, нет ли, Груня не знала, только Машка благополучно прожила лето, выкормила двух ягнят — барашка и ярочку; имена им не успели дать — барашка сдали в мясопоставки, а ярочку, сломавшую в поскотине переднюю ногу, прирезали. Машку, хотя и была она немолода, пришлось опять пустить в зиму.

На этот раз, чтобы уберечь себя от промашки, вскоре после масленицы, когда необычно рано постучалась капелью весна, Груня убрала солому, и дня через два окошечко очистилось от льда, заслюдилось, заблестело. За окошечком лежал синий от тени сугроб, будто по нитке, проеденный каплями с прозрачных, с наплывами, ледяных штыков, что бахромой окольцевали хлев по срезу старой тесовой крыши.

Совсем было уже развесеннилось, как вновь подул северяк, прижала деревню стужа. Зимой, в такие напасти, Груня уводила Машку из хлева в избу, и та жила за печью, в узком проходе. Кур тоже приходилось забирать, и в избе, где жили втроем — Дуняшка, первоклассница, шестилетний Петька и она, Аграфена Васильевна, солдатка, почавшая последний год третьего десятка, — становилось вдруг тесно. На тот раз Груня не переселила Машку в избу, ждала: ослабнут морозы, захлебнется полуденным теплом северяк. Спохватилась, да, видать, поздно.

Была Машка суягная, и, если судить по вздутым бокам, не меньше чем тройней. Груня давно ждала именно тройню, тогда Машку можно бы сдать в заготовки, а двух ярок оставить на племя. Ну и еще, может, барашек окажется, был бы он в самый раз. К ильину дню нагульные бывают. Война кончится, и Павлик, солдат артиллерии, домой заявится. Сколько же войне проклятой сроку еще отпущено?

Но при первом, даже мысленном слове о муже Груне делалось нехорошо, и она всячески старалась отогнать от себя любое воспоминание о нем. Вот ведь жизнь какую пытку ей придумала: иные ждут конца войны, ложатся и встают с надеждой, а она без страха и подумать не может. Как подумает, что конец все ж таки должен ей быть, а с ним и возвращение мужа, — так ужас охватывает Груню. А думать о конце войны и не думать о муже она не могла. Это как два конца у ниточки: один потянешь — другой тянется. Не желать же ему смерти, своему единственному, своему любимому?