Полнолуние (рассказы)

Врач подходит ко мне, берет за руку и ведет, как маленькую. Это обезоруживает меня, и я, не сопротивляясь, иду за ним.

Ганна говаривала, что Леонтий похож на отца. Ничего подобного! Только слепой может не увидеть, что Леонтий не взял от отца ни одной черточки. Академик щуплый, ростом маленький, с мелкими чертами лица, с гладким зачесом от природы жидких волос. Руки у него совсем как у мумии — прозрачные, невесомые, только большие вздувшиеся вены и говорят, что это руки живого человека. Минуту он пристально глядит на меня. Глаза у него старческие, беспомощные, но бесконечно умные. А у Леонтия были дерзкие глаза, умеющие в тот же миг делаться нежными.

— Колосветова… Редко встречаю однофамильцев.

Я молчу.

Он читает мою карточку. Там ведь написано, где я живу! Потом снова смотрит на меня, и желтоватое лицо его делается грустным. Я сижу, до боли в скулах стиснув зубы. Молчу, чувствую, как дрожит подбородок. Могу заплакать или сказать дерзость. Я ведь могу обидеть человека, если очень не люблю его, и могу заплакать, если чувствую себя бессильной. Но у меня хватает сил не сделать ни того, ни другого. Я молчу.

— Успокойтесь, — говорит академик и берет мою руку.

Мне кажется, его пальцы сделаны только из костей, такие они жесткие. Хочется вырвать руку, но силы покидают меня. Я сижу, вся сжавшись.

— Какое вы лечение думаете назначить, доктор Харебов? — спрашивает он.

— Гипс.

— И назначьте… — Академик говорит что-то по-латыни и снова переходит на русский: — А если срастание не произойдет?

— Будем делать операцию.

Какое-то подобие улыбки трогает тонкие губы старика.

Гипс холодный. Палец нестерпимо ломит.

Я иду домой. Странно, что вот уже несколько дней меня не преследуют звуки. Отупела, что ли?

5

Дома меня встречает Ганна.

— Была на приеме у свекра, — говорю я. — Он сам смотрел мой палец.

Ганна глядит с тревогой. Спрашивает:

— Узнал тебя?

— Наверно, догадался.

— Лучше бы ты сама все сказала…

— Что ты! Я не могла этого сделать. Я не прощу ему, что он бросил Леонтия.

— Бросил… — недовольно говорит Ганна. — Знаешь ты! Все у них не так было…

— Не так? Что не так?

— Все.

— Не морочь мне голову!

— И не морочу. И никакой он тебе не свекор…

— Не свекор? Может, это не тот Колосветов? Леонтий-то совсем не похож на него.

— Тот самый… А не похож, это другое дело…

Ганна спохватывается, замолкает.

— Так что же другое?

— Не отец он Леонтию…

— Не отец? Что ты болтаешь?

— И не болтаю. Отец другой! Летчик. Герой. Все газеты о нем писали.

Передо мной вдруг возникает лицо Леонтия, в котором все крупно, и лицо академика с мелкими чертами, высохшее и желтое, как у мумии… Будто издалека доносится до меня голос Ганны:

— В армию взяли академика, да он тогда и академиком-то еще не был. Ну, его жена, свекровь-то твоя, где-то встретилась с тем летчиком. А когда Леонтий родился, рассказала обо всем мужу. Академик не верил вначале, потом стал упрашивать жену, чтобы никто об этом не знал: хотел, чтобы Леонтия считали его сыном. А жена не могла жить с академиком. Слишком добр он был к ней. Ушла она.

— Ты все это сочинила! — кричу я. — Сочинила, Ганна!

— Зачем сочинять? Она сама мне рассказывала. Сколько дней-ночей я провела у ее кровати! В последний день перед смертью она и рассказала мне…

— Почему ты раньше скрывала это от меня?

Помолчав, Ганна говорит:

— Старика академика жалко, иначе ты так и не узнала бы ничего. Ты ведь у него еще будешь. Совсем убьешь его своей неприязнью. А в чем он виноват? Сама видишь…

Да, академик, выходит, ни в чем не виноват. А столько лет я думала о нем как о самом последнем человеке.

Ганна стоит спокойная, как всегда, будто никакие бури, никакие человеческие страсти никогда не бушевали вокруг нее. Говорят, в войну по ночам она вот так же спокойно стояла на крыше дома, хватала клещами брызгающие огнем «зажигалки» и бросала их в ящики с песком. Спокойно и безропотно живет она без мужа, никому не жалуется на свою жизнь.

Я не сержусь на Ганну. За что мне на нее сердиться? Я ведь никогда не придавала значения тому, что Леонтий — сын академика… Но какая-то непонятная тревога овладевает мной: зачем это нужно было ему скрывать от меня?

— Да и не знал он ничего, — отвечает Ганна на мой вопрос. — Это долгое время было тайной двух людей. Когда узнала об этом я, Леонтия уже не было.

«Странные какие слова, — «уже не было», — думаю я и вспоминаю распадок Ат-Урех.

— Ты бы не думала об этом… — осторожно говорит Ганна. — Прошлого не вернешь, от будущего не отмахнешься.

— Будущее! Вот оно, в гипсе, мое будущее.

— Скажешь тоже. Сердце в гипс не упрячешь.

Я не люблю, когда говорят о моем будущем. Жалеют вроде. А жалеют — значит, не верят в твои силы. Я знаю, у Ганны это идет от доброты душевной, но все равно мне неприятно. Ганна, кажется, понимает, что сказала не то, и тяжело вздыхает. Говорит о другом:

— А с Андреем что-то сделалось… Без конца спрашивает, когда палец твой вылечат.

— В классе что-нибудь?

— В классе все хорошо. Новая учительница, говорит, меньше спрашивает. Двойки перестал приносить.