Полнолуние (рассказы)

И вот это существо, приводившее его в трепет одним звучанием своего голоса, гибкой походкой, удивительным естественным блеском густых волос цвета сосновой коры, лежало сейчас в каком-то нечеловеческом спокойствии. Он уже видел, что их разделяет что-то непреодолимое, как непреодолима черта между небытием и бытием, но он еще не мог не то чтобы поверить, а и подумать об этом.

«Она слишком поздно поступила в больницу», — сказала ему врач, старая седая женщина с грубым лицом, лишь вырубленным однажды, но так и не отшлифованным, замкнутая до молчаливости, однако все тонко понимающая. Это она распорядилась пропускать его в палату в любое время дня и ночи и быть с Инкой сколько угодно. Он так и не мог понять, то ли Инка просила ее об этом, то ли врач догадывалась, что нет у девушки другого близкого человека.

Ни Инка, ни он, конечно, не знали, что эта грубая лицом женщина каждый раз замечала, что после того, как он посидит в палате, жизнь девушки наверняка удлиняется еще на сколько-то…

— Ты здесь? — услышал он голос, чуть окрепший в сравнении с давешним. — Видишь, меня опутали разными трубками.

— Да, — сказал он. — Если можно, я останусь у тебя на всю ночь.

— Нет, — возразила она. — Ночью душно, и я вся сгораю в этом ужасном котле…

Она не сказала, что ночью просит все снять с себя. Если бы он увидел, какое дряблое стало у нее тело!.. Старуха старухой. Ей было страшно подумать об этом.

— Иди, — попросила она. — Я устала. Приходи завтра… Придешь? Как там у нас?

— Нормально, — сказал он. — Все как было. Ваша лаборатория получила премию.

Он еще что-то говорил ей о делах в институте и об их лаборатории — он туда теперь заходил как в пустой дом, но она уже не слушала его. Глаза ее лихорадочно блестели, утопая в жуткой синеве подглазниц и прозрачно-темных век.

— Иди и ни о чем не думай, — сказала она и слабо помахала ему рукой. — Поговорим завтра…

Он склонился над ней, и губы его, прикоснувшиеся к ее лбу, опалило сухим жаром.

Он вышел из больницы.

Воздух был влажен и прохладен, и не чувствовалось запахов весны. Над Москвой пронзительно сияла половинка луны, отрезанная будто по линейке.

Он помнил, что было после ресторана…

Электричка прогрохотала, унося в ночь пустые светлые окна.

— Дай я понесу пакет, — сказала она. — Я смотрю, тебе неловко, все перекладываешь из руки в руку.

— Он тяжелый…

— Ничего.

Он отдал ей пакет, и она ловко взяла его и понесла, как носят учительницы тетради и книжки — на сгибе руки.

Тропинка была узкая. Пока они шли полем, где тропинка возвышалась над осевшим снегом обочины, идти было трудно — ноги все время соскальзывали. В лесу тропинка проваливалась глубоко в снег, еще неподатливый и не тронутый по сторонам весенним теплом, но идти было уже легче. Он шел и все думал, как проскользнуть мимо сторожа в дачном поселке.

Но калитку они миновали спокойно: сторож окликнул уже вслед.

И хотя сторож вряд ли что понял, было до слез стыдно оттого, что приходилось красться, как вору.

— Тебе неловко? — угадала она его мысли.

— Еще бы! — сказал он. — Все это для меня нежданно-негаданно. Я жил спокойной жизнью и уже не ждал ничего. Во всем мне почему-то здорово везло, и ничего не надо было.

— Ты талантливый, — сказала она с нежностью в голосе.

— Да уж будет…

— А что? Сразу же после института получить Государственную премию! Это все знают.

— Да, было, — подтвердил он. — Тогда они назывались иначе. И какое-то время я даже стыдился ее.

— Чепуха! — сказала она рассудительно. — Как бы ее ни называли, но она оценивала работу людей.

— Ну вот, — продолжал он, — на работе везло. Дома было все спокойно. Я был верен жене, она мне, кажется, тоже. Выросла дочь, вышла замуж. Хороший парень достался девке. И вдруг — ты. Все во мне перевернулось. Я ведь и думать об этом не думал. Сколько в институте девчонок! Иной раз и заглядишься, и вздохнешь, и взгрустнешь, но забудешь так же легко, как и загляделся.

Ночь была студеная, уже по-весеннему звонкая. Эта звонкость слышалась в их шагах по смерзшемуся снегу, в ярких и на глаз звонких звездах над дачным лиственничным лесом, тоже звонким от тишины и весеннего ожидания.

А может, это кровь в нем звенела? Кровь в миллионах вдруг взбудораженных жилок?

А Инка сказала:

— Как тут тихо! И таинственно. В каждом домике мне чудится тайна. И за каждым деревом. Тебе не чудится?

— Я знаю, кто тут живет. Для меня они вчерашняя тайна.

— А все-таки… — Она не договорила.

«Да, — подумал он, шагая от больницы к метро. — Всего год назад это было. Нет, чуть побольше года. А пролетело времечко, как один день, бесшабашное и молодое. А говорят — молодость не возвращается!»

Они истопили печку.

— Ты любишь меня? — спросила Инка.

— Как никого и никогда.

Она помолчала. Простыни уже согрелись. В печке все еще потрескивало. Раздражающе пахло зимовалыми на морозе и оттаявшими сейчас яблоками. На желтом сосновом потолке висели капли. Их не было бы видно, если бы не тени, которые они отбрасывали. Тени делали капли длинными.

— Ужасно! — сказала Инка. — Что из этого получится? Я всегда остерегалась таких, как ты.

— Каких? — спросил он и насторожился.