Полнолуние (рассказы)

— Постойте, девочки, — говорю я, подходя. Мной овладевает странное спокойствие — я знаю, что теперь делать! Не могу допустить, чтобы бригада Анны Дворниковой копалась на мелких объектах, а мы работали на школе, как сыр в масле плавали. Стыдно перед Анной: она все лето маялась на кооперативных домах, а мы, работая на отделке кинотеатра, и горюшка не знали. Нет, так несправедливо, так не по-товарищески.

— Грузитесь, девчата, обратно. Поедем в третий квартал.

— Не дури, Рита! — Норкин хватает меня за плечо, но я вывертываюсь и, шлепая по грязи, иду к грузовику.

И вот мы едем в третий квартал. Дождь сечет мне лицо. Струйки воды текут по подбородку. Холодные капли попадают за ворот, и мне зябко от них.

«Все правильно», — думаю я, хотя очень жаль девчат, и я избегаю глядеть на них. Невыносимо видеть, какие они мокрые и подавленные.

2

Мы разгрузились у трехэтажного панельного дома. На недоуменный вопрос Анны я небрежно бросаю, что произошла ошибка и что не я, а она должна работать на школе. Мы быстро грузим в кузов скарб Анниной бригады, помогаем ее девчатам взобраться на машину. И хотя все это делаем дружно, молча, но я вижу, что мои подруги, особенно Дуся Прасолова, едва скрывают недовольство: несогласны со мной!

Входим в дом. Тут уютнее и теплее, чем в школе. И это чуть-чуть успокаивает меня. Пахнет нежилым — известью, пылью, цементом, но сквозь эти запахи пробивается тонкий аромат сохнувшей столярки, и за ним, этим запахом, уже чувствовалась домашность.

— Скидывайте мокрое, — говорю я, стараясь быть как можно спокойнее. — Будем сушиться. Керосинку захватили?

Надя Печорцева, молчаливая, рослая смуглянка, сбегала за керосинкой. В тесной кухоньке скоро стало тепло и парно от сохнувшей одежды.

Я знаю, что разговора не миновать, оправдываться за свой поступок нечего. Все сделала правильно. Но я старшая в бригаде и должна помочь им понять, что заставило меня сделать это — в ущерб себе, в ущерб своим подругам.

— Посмотрю, какая у нас тут работа, — говорю я. — Вернусь — тогда поговорим.

Я хожу из подъезда в подъезд, подымаюсь на этажи. Да, работа тут не идет ни в какое сравнение с той, на школе. Крошечные кухоньки и санузлы, маленькие двери, обитые прессованным картоном, их и шпаклевать не надо — не размахнешься. Хожу и думаю о девчатах, о том, что они непременно устроят вече бригады — так мы зовем свои собрания, чтобы высказаться. Я знаю их всех, моих подруг, каждую из тринадцати, а иных, может быть, знаю лучше, чем себя. Все мы после десятилетки ушли на курсы маляров. Я была не первой ученицей и с работой у меня не очень клеилось. Но почему Горев, начальник управления, бригадиром назначил меня? И с бригадирством у меня долго не получалось. Иной раз срывалась, делала то, что не нравилось девчатам, и они однажды сговорились «скинуть» меня. Но Горев, выслушав их, сказал мне: «Советуйся, серьезный же человек». Он посмотрел на мои насупленные брови, и в глазах у него запрыгали насмешливые искорки.

А я вот опять не советуюсь! Отказаться от такого объекта! Возможно, девчата не поймут меня и снова захотят переизбрать. Что, бригада Анны Дворниковой — для них не своя бригада? Как они могут терпеть несправедливость?

Квартира, где размещаемся, кажется уже обжитой: на окнах валяются косынки, платки. Посверкивает зеркальце, пристроенное на раме. У керосинки Дуся Прасолова, самая старшая из нас и самая практичная. Ей уже двадцать, и она недавно вышла замуж за демобилизованного матроса. Дуся — толковая работница, и всегда понимает меня с полуслова. Она подменяет меня, когда я отлучаюсь на собрания и совещания.

Дуся смотрит холодноватыми серыми глазами, вздыхает:

— Ох, Ритка, Ритка. Ну, почему ты нам не доверяешь? Как же так?

— Я не доверяю? — Просто удивительно, что Дуся начала с этого. — Я не доверяю? Разве я не принимаю твою работу без проверки?

— Да не о том я! В совесть нашу не веришь. Мы при тебе кто: пришей кобыле хвост? Сказала бы: так, мол, и так, Анну Норкин обижает. Или мы не поняли бы? Не поддается она ему, распутному, вот и злобится.

— Дуся, да я сама себе не верю. Не верю, что духу хватит дать Норкину по зубам. Вот и дала.

— Себе в рыло угодила. — Дуся с укором глядит на меня. — Ладно. Девочки не сердятся.

Скоро привозят шпаклевку, мы разбредаемся по этажам. Я рада, что подруги поняли меня, что они думают так же, как и я.

3

С утра нет краски, и я не нахожу себе места. Самое спорое время для работы, когда все делается играючи, с удовольствием, пропало.

С трудом разыскиваю Норкина по телефону. Он долго не может, вернее, не хочет понять, кто звонит. Он просто меня разыгрывает.

— Ну что вы, оглохли, товарищ Степан Степанович? — Я задыхаюсь от обиды. — Это я, Рита.

И вдруг очень ясно слышу его голос:

— Ах, птаха-голуба, что за шум? Краска послана на школу.

Меня это уж совсем бесит:

— Вы, вы… забыли? Я же не на школе.

— Не забыл, Рита. Школа — суперобъект, значит, первоочередное снабжение и прочее. И что ты кричишь без толку, у тебя же сегодня по наряду шпаклевка.