Полный курс русской истории Николая Карамзина в одной книге

Органы управления Московии он постарался привести к европейскому образцу, изменив состав Думы (он ввел туда от духовенства, кроме Патриарха, еще четырех митрополитов, а думцев назвал сенаторами — что выглядело, конечно, забавно, если учесть, каковы были думцы в той Москве, — и увеличил их число до 70). Очевидно, он хотел учредить дееспособный орган, сходный по строению с Сеймом, — другой образец для подражания он вряд ли имел. Для венчания на царство ему требовалось избрать нового Патриарха, и он назначил грека Игнатия, кипрского митрополита, что не посягало на православие, но в то же время греческий изгнанник не держался ничьей стороны.

Для разрешения всех народных сомнений он устроил торжественную встречу со своей «матерью», и эта встреча лишила слухи о самозванстве последней опоры. Мать узнала своего «сына», оба плакали и целовались.

Теперь, когда все было подготовлено, новый правитель назначил день венчания на царство. Обряд прошел по всем правилам, тоже торжественно и душевно, если бы не одна деталь: после его завершения с латинской молитвой выступил иезуит Черниковский. Это была та самая ложка дегтя, которая многим не понравилась.

Новый царь был симпатичным и живым человеком, так он себя и держал, забывая, что лучшей характеристикой русского царя были всегда степенность, отеческая строгость, набожность. Ничего подобного в характере у царя не имелось. Он держался со всеми одинаково, не делал различий по чину и происхождению, и это не могло нравиться русским боярам XVII века, которые держались за свое место так, что бороды трещали.

Что же касается бороды, то бороды новый правитель не имел. А это была страшная крамола. И кафтан на нем был западного образца — легкий, удобный, а не то тяжеленное сооружение, что вменялось носить царям.

Словом, чудесным образом спасенный Дмитрий оказался иноземцем. И если сначала думали, что он отвык на чужбине от русских обычаев, то потом стали поговаривать, что он не желает этих обычаев. «Страстный к обычаям иноземным, — пишет историк, — ветреный Лжедимитрий не думал следовать Русским: желал во всем уподобляться Ляху, в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина), но любил в сие время гулять: украдкою выходил из дворца, один или сам-друг; бегал из места в место, к художникам, золотарям, аптекарям; а Царедворцы, не зная, где Царь, везде искали его с беспокойством и спрашивали о нем на улицах: чему дивились Москвитяне, дотоле видав Государей только в пышности, окруженных на каждом шагу толпою знатных сановников.

Все забавы и склонности Лжедимитриевы казались странными: он любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили — то есть хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца, забывая достоинство Монарха. Он не помнил сего достоинства и в действиях своего нрава вспыльчивого: за малейшую вину, ошибку, неловкость выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников — а низость в Государе противнее самой жестокости для народа.

Осуждали еще в Самозванце непомерную расточительность: он сыпал деньгами и награждал без ума; давал иноземным музыкантам жалованье, какого не имели и первые Государственные люди; любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца в три издержал более семи миллионов рублей — а народ не любил расточительности в Государях, ибо страшится налогов. Описывая тогдашний блеск Московского двора, иноземцы с удивлением говорят о Лжедимитриевом престоле, вылитом из чистого золота, обвешенном кистями алмазными и жемчужными, утвержденном внизу на двух серебряных львах и покрытом крестообразно четырьмя богатыми щитами, над коими сиял золотой шар и прекрасный орел из того же металла.

Хотя расстрига ездил всегда верхом, даже в церковь, но имел множество колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями; на гордых азиятских его конях седла, узды, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами; возницы, конюхи Царские одевались как Вельможи.