Полный курс русской истории: в одной книге

Крестьяне сначала не оценили значения этих законов, не вникли в их смысл. Но потом на протяжении двухсот лет они прочувствовали эти нововведения в полной мере. С горьким чувством Ключевский делает вывод, что крестьянство, по сути, было отброшено законом 1649 года на много веков назад, чуть ли не к векам Владимира и Ярослава. Положение крестьянина больше стало напоминать участь ролейного закупа эпохи киевского рабовладения.

«Крестьянская крепость, – говорит историк, – была допущена под условием, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к государственному тяглу. Крестьянин тянул это тягло со своего тяглого участка за право земледельческого труда. Как скоро крестьянский труд был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила обязанность поддерживать его тяглоспособность и отвечать за его податную исправность. Это делало землевладельца даровым инспектором крепостного труда и ответственным сборщиком казенных податей со своих крестьян, а эти подати превращало для крестьян в одну из статей барского тягла, так как крестьянское хозяйство, с которого шли эти подати, входило в состав барского имущества». Правда, по Уложению, крестьянина нельзя было пока что лишить имущества, отнять у него земельный надел, он мог даже жаловаться на своего хозяина в суд, а суд должен был решить дело по справедливости. Но скоро и эти оговорки законодательства само собой отменились. Крестьянин стал тем, чем мы его видим на протяжении последующих двух веков, – полностью отданным на растерзание владельцу, совсем как в добрые старые времена обельные холопы.

Раскол (1653 год)

Нельзя сказать, что страна была полностью дикой, хотя иноземцев неприятно поражали и облик жителя этой земли, и его скудоумие в силу почти полной необразованности, и даже бытовые привычки, тот самый «русский дух», который мучительно действовал на обоняние иноземцев: если русский купец входил в немецкую лавку, писал об этом с печалью Крижанич, никто в нее после него не мог войти, пока этот дух не выветрится. Но уже при первых Романовых появились какие-то сдвиги в этом отношении: снова начались более регулярные связи с Западом, приезжали сюда и селились даже иностранцы, заработали первые заводы, изменялась армия, но эти перемены были осторожными и очень медленными. Зато возобновление отношений с «потерянными» землями, которые побывали под западным влиянием, сказалось даже не на бытовом уровне, а на спорах внутри русской церкви. С присоединением Украйны московские молодые люди стали с интересом поглядывать на тамошних православных, и все бы ничего, теперь им родных церковных книг было уже мало, им захотелось изучать языки греческий и латинский. Из этого образовалось даже целое следственное дело, суть которого доносит Ключевский:

«В деле выступает вся учащаяся московская молодежь. То были Лучка Голосов (впоследствии думный дворянин, член государственного совета Лукьян Тимофеевич Голосов), Степан Алябьев, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка, т. е. Константин Иванов. Это был темный кружок друзей, соединенных одинаковыми думами. „Вот учится у киевлян, – толковали они, – Ф. Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть“. Алябьев показывал на допросе, что, когда жил в Москве старец Арсений-грек, он, Степан, хотел было у него поучиться по-латыни, а, как того старца сослали на Соловки, он, Степан, учиться перестал и азбуку изодрал, потому что начали ему говорить его родные да Лучка Голосов с Ивашкой Засецким: „Перестань учиться по-латыни, дурно это, а какое дурно, того не сказали“. Сам Голосов по властному приглашению Ртищева должен был в Андреевском монастыре учиться по-латыни же у киевских старцев; но он против их науки, считал ее опасной для веры и говорил дьячку Иванову: „Скажи своему протопопу (Благовещенского собора Стефану Вонифатьеву, духовнику царя), что я у киевских старцев учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел, и доброго учения у них нет; теперь я пока угождаю Ф. М. Ртищеву из страха, а впредь у них учиться ни за что не хочу“. К этому Лучка прибавил: „Да и кто по-латыни ни учился, тот с правого пути совратился“. Около того же времени и при содействии того же Ртищева поехали в Киев довершать свое образование в тамошней академии два других молодых человека из Москвы, Озеров и Зеркальников. Дьячок Костка с собеседниками не одобряли этой поездки, боясь, что, как эти молодые люди доучатся в Киеве и воротятся в Москву, будет здесь с ними много хлопот, а потому хорошо бы их до Киева не допустить и воротить назад: и без того уже они всех укоряют и ни во что ставят благочестивых московских протопопов, говорят про них: „Враки-де они вракают, слушать у них нечего и себе чести не делают, учат, просто сами не знают, чему учат“. Те же ревнители благочестия, – добавляет он, – шептали и про боярина Б. И. Морозова, что он держит при себе отца духовного только „для прилики людской“, а уж если киевлян начал жаловать, явное дело, туда же уклонился, к их же ересям».