Полный цикл жизни

В моем венском опыте был еще один ингредиент, который я не могу отнести ни к клиническому, ни к теоретическому подходу. Я имею в виду удовольствие (я могу считать его только эстетическим) от непосредственного, структурированного внимания к богатой смыслами взаимозависимости формы и содержания. Моделью, безусловно, нам служило «Толкование сновидений» Фрейда. Его легко было перенести в наблюдения за детским игровым поведением и обратить внимание на то, что это поведение отрицает и отбрасывает, и на ту изобретательную (очень часто юмористическую) манифестацию, без которой символические, ритуализированные и, более того, ритуальные модели поведения не могут быть поняты – и без которой я, тогда овладевший скорее визуальной, нежели вербальной коммуникацией, не мог найти «естественный» доступ к наиболее интересным данным. (Одна из моих первых психоаналитических работ венского периода была посвящена детским иллюстрированным книгам (1931), а моей первой статьей, изданной в этой стране [США], стала работа «Configurations in Play» («Образы игры») (1937)). Эти составляющие остаются для меня самой солью психоанализа как искусства и как науки и не могут быть заменены никакими «доказательствами» экспериментального или статистического исследования, какими бы наводящими на размышления и убедительными они ни были сами по себе.

Между тем я должен сказать главное – что исторический период, в который мы научились видеть эти откровенные проявления внутренней психической жизни, был близок к тому, чтобы стать одним из самых катастрофичных в истории, и изучаемое нами идеологическое разделение между «внутренним» и «внешним миром» вполне могло иметь глубокие коннотации с опаснейшим размежеванием между индивидуализирующим просвещением, иудеохристианской цивилизацией и тоталитаризмом расистского государства. Это чуть было не поставило под угрозу саму жизнь некоторых из тех ученых, кто тогда участвовал в описанных здесь исследованиях. Эти люди с двойной силой отдавались работе (о чем о свидетельствуют даты их публикаций), как будто от их методичных усилий зависело исцеление человечества.

В тот же период по эту сторону Атлантики молодые, как я, психоаналитики обнаружили определенную необходимость постановки проблемы социального, что было подготовлено становлением венской эго-психологии. Тема была нами подхвачена и получила свое развитие в междисциплинарных исследованиях и сотрудничестве новейших «школ» и психоаналитических институтов, в которых тогда царил дух первопроходчества. В Гарварде, например, сложилась гостеприимная среда, вдохновляемая социальной работой в области психиатрии. Здесь Генри А. Мюррей изучал истории жизни, а не истории болезни. На разнообразных междисциплинарных встречах (под влиянием Лоуренса К. Франка, Маргарет Мид и др.) происходил свободный обмен между различными направлениями медицинских и социальных исследований, вскоре оказавшихся взаимодополняющими. И так случилось, что в год выхода в свет в Вене работы «Ego and the Mechanisms of Defence» («Эго и механизмы защиты») (А. Freud, 1936) мне посчастливилось сопровождать антрополога Скаддера Мекила в резервацию индейского племени сиу в Пайн Ридж в Южной Дакоте. То, что я там наблюдал, стало для меня подтверждением основ психоаналитической психосоциальной теории. Одним из самых удивительных открытий, сделанных еще во время моих первых бесед с американскими индейцами, заключалось в том, насколько совпадает то, как индейцы обосновывают свои древнейшие методы воспитания детей, и основные положения психоанализа. Мы пришли к выводу, что обучение в таких коллективах есть метод передачи ребенку основных способов организации общего опыта (коллективного этоса, как мы стали его называть) через опыт телесный, на основе чего формируются основы индивидуального эго.

Сравнительная реконструкция древней системы обучения детей в этом охотничьем племени, живущем на Великих равнинах, как и в калифорнийском племени рыболовов, с которым пришлось познакомиться позднее, проливает свет на то, что Шпиц называл «диалогом» между готовностью ребенка к развитию и готовым паттерном материнской заботы о ребенке, существующим в сообществе, – «источником и первопричиной видоспецифической адаптации» (Spitz, 1963, р. 174). Мы также научились признавать важность стиля обучения ребенка не только для внутреннего хозяйства индивидуального жизненного цикла, но также для экологического баланса данного сообщества в меняющихся технологических и исторических обстоятельствах. А то, что мы постепенно узнавали о холокосте, и то, что мы пережили во время Второй мировой войны, вселило в нас некую печальную надежду, что новая политическая психология сумеет постигнуть самые разрушительные тенденции у самых, казалось бы, цивилизованных и развитых представителей человечества.