Полный вперед назад, или Оттенки серого

Комната была большая, почти без мебели — лишь кресло и продолговатый ковер без рисунка на дубовом полу. Как и в большинстве галерей, в крыше здесь было проделано большое овальное отверстие, затянутое парусиной: через него лился мягкий свет — как раз подходящий для рассматривания. На противоположной от меня стене висело полотно Караваджо — впечатляющее, как и виденные мной репродукции. Но те были монохромными, а на самой картине я впервые обнаружил нечто особенное: драпировки сверху были потрясающего красного оттенка, в контрапункт к потоку крови из артерии, тоже алому. Несколько минут я глядел на большое полотно, затаив дыхание перед искусством мастера, тонкой игрой света и тени, желая, чтобы хоть на несколько минут я мог видеть что-то, кроме красного.

Я был не единственным, кто созерцал картину, хотя и единственным, кто мог затаить дыхание. В кресле сидел предыдущий хранитель. На ковре под ним виднелись пятна, оставленные гниющей плотью, но он не сгнил окончательно: темная кожа туго обтягивала скелет. Руки хранителя покоились на ручках кресла, подбородок упал на грудь — но, думаю, он смотрел на картину, пока плесень не убила его. На одежде виднелись красный кружок и значок префекта. Из полуистлевшего кармана, ярко поблескивая, торчала ложка. Значит, после эпидемии здесь никто не бывал. Ложка покойному уже не требовалась, и я переложил ее к себе в карман.

Помня, что отец просил меня вернуться как можно скорее, и зная, что споры плесени все еще могут быть опасны, я быстро открыл климатический шкаф, вынул картину из тяжелой резной рамы и положил на пол. Полотно было большим — примерно шесть футов на четыре, — и его надо было нести вниз по узкой лестнице очень осторожно, ни обо что не спотыкаясь. Я оставил его в коридоре и сверился с картой. Дом лжепурпурного находился в трех кварталах от этого места. Другой возможности исследовать его, как я знал, у меня не будет.

Я пошел по главной улице, также заваленной мусором, мимо пустых магазинов и новых скелетов: казалось, люди пытались бежать, но затем сдались. На земле, нанесенной ветром, произрастали трава и дикие цветы, кое-где виднелись колючие кустарники, не преграждавшие, однако, путь. Через несколько минут я стоял у дома лжепурпурного. Убогой дверью, как видно, не пользовались, а окна были заколочены. Я испытал разочарование и в то же время — облегчение: я сделал все, что мог, и теперь спокойно мог сосредоточиться на более общественно значимых делах. Уже собравшись идти назад — за Караваджо и затем к мосту, для встречи с отцом, — я заметил, что булыжники мостовой выглядели так, будто по ним давно не ходили, но травы между камнями не было. Я остановился с бьющимся сердцем и, не раздумывая, постучал в дверь. Никто не ответил. Я толкнул дверь — и передо мной предстало зрелище столь удивительное, что у меня перехватило дыхание.

Зейн С-49

6.1.02.11.235: Предметы, произведенные до Того, Что Случилось, разрешается собирать, если они не относятся к запрещенным или окрашены в цвет насыщенностью не более 23 %.

Я стоял в гостиной дома, обитаемого до самого недавнего времени — в воздухе еще витали запахи еды и мыла. Большое помещение было загромождено всевозможными вещами: я увидел безделушки, инструменты, горшки с краской, пару пикантных романов и прочие старинные предметы. На столике стояла ваза с яблоками, а с потолка свешивались копченые угри. Но самым удивительным было не это. На полках, на буфете, на рейке для картин, на стенах располагались лампочки — сотня или около того. Они ярко светились, так что в комнате было светло, как днем на улице. Ночью здесь, наверное, было совсем не страшно. Видимо, Зейн нашел их в «запретном шкафу» Дома собраний: в отличие от большинства предметов, запрещенных в ходе скачков назад, лампочки не заканчивали свою жизнь под кузнечным молотом, если их не хранили у себя префекты, их топили в глубоких озерах либо закапывали.