Оборонительная тактика русских по отношению к их итальянским коллегам была наглядно продемонстрирована во время визита Маринетти в Россию в январе – феврале 1914 года. Это событие вызвало серьезные разногласия среди разных фракций русского футуризма[54]
. Протестуя против того, чтобы Маринетти говорил от имени международного футуризма, художники-авангардисты в России восприняли визит итальянца в Москву и Санкт-Петербург (что было частью программы Маринетти по распространению футуризма по Европе) как проявление гегемонии и взгляд свысока[55]. На одной из лекций Маринетти в Санкт-Петербурге, например, Хлебников и Лившиц распространили листовку, с помощью которой попытались заставить своего иностранного гостя насторожиться: русские футуристы, согласно этому тексту, «помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается. Чужеземец, помни страну, куда ты пришел!»[56]И пока Шершеневич, самый активный из защитников Маринетти в России, призывал всех футуристов приветствовать итальянца, художник Ларионов, стремившийся прочертить границу между русскими футуристами и их западными коллегами, в шутку предложил кидаться в Маринетти тухлыми яйцами и кислым молоком[57].Полемика с Маринетти вышла далеко за пределы угроз стрелами, тухлыми яйцами и кислым молоком. В речи 1914 года, озаглавленной «Мы и Запад», Лившиц обозначил фундаментальные различия между российским и итальянским футуризмом, прямо проистекающие из различных подходов двух стран к скорости[58]
. Как утверждал Лившиц, через разрушение синтаксиса русские футуристы «стремились не к быстрому восприятию» своих стихов, как требовал Маринетти, а скорее к «непрерывному состоянию единичной массы слов, интерпретируемой [читателями] как логически неделимое целое» [Кудрявцев 1996: 254][59]. В то время как Маринетти – «раболепный певец сегодняшних технических успехов», по выражению Лившица, – призывал к разрушению синтаксиса для того, чтобы передать красоту скорости, отказ русских поэтов от синтаксиса и их слияние заумных слов в абсолютную «неделимую сущность», то есть в абстрактную форму, позволил им сделать динамическое стихосложение последовательно абстрактным [Кудрявцев 1996: 253]. Беспредметной поэзии, как утверждал Лившиц, можно достичь за счет «автономного слова», которое способствует «абсолютному» динамизму, далекому от более поверхностной «относительной» скорости Маринетти, которая выражает быстрое движение прямым образом [Кудрявцев 1996: 253, 255][60].Для Лившица осознание материальности и автономии слова – то, что в «Пощечине общественному вкусу» было названо «самоценным словом», – отличало русскую поэзию футуризма от ее западноевропейского предшественника. Как объяснял автор эссе «Мы и Запад», «наша внутренняя близость к материалу несравнимо глубже», чем западная «эстетика, которая мчится вперед, но не останавливается, чтобы оценить то, чего она достигла» [Кудрявцев 1996: 256]. В то время как итальянцы выражали в стихах непосредственные, но мимолетные впечатления от скорости, русские футуристы, географически и философски ориентированные на Восток, то есть на Азию, углубились в изучение слова и достигли при этом такого уровня абстракции, который Лившиц воспринимал в чисто космических терминах: «Через поверхностные формы нашего “сегодняшнего дня”, через временное воплощение нашего “я” мы продвигаемся к источнику всего искусства, к космосу» [Кудрявцев 1996: 256–257]. Подгоняемые быстротечностью современной жизни к своей непредметной эстетике, русские футуристы развили свою поэзию в то, что они считали более строгим, более метафизическим проявлением современной скорости, чем стихи Маринетти.