Полонянин

— Они уже давно поняли, что Ольга на крещение решится. До Царьграда далеко, а тут свой ведун христианский под боком. А еще поняли, что к Пустыннику она только тебя пошлет. Не Свенельда же ей по посылкам гонять. А кроме тебя, у нее доверенных людей нет. Вот меня в Любич и послали. Знали, что ты мимо отца не проедешь. Полгода я тебя там ждал. Дождался.

— Кто это «они»?

— Это тебе пока без надобности. Ты же сам однажды Переплута себе в покровители выбрал.

И всплыло в памяти ристание на праздник Солнцеворота, и Коляда, и глаза Баяна хитрые, когда я от имени Семаргла-Переплута из лука стрелять вызвался.

Понял я, чему он тогда смеялся. Это же не мне, а ему нужно было за Сварогова пса на ристание выходить. Видно, понял он, что я игру с варягами тогда затеял, оттого и не возражал.

— Так, значит, ты калика? — спросил я его напрямки.

— Значит, — вздохнул он.

— Я-то думал, что все это сказки бабушкины…

— И дальше бы так думал, если бы я руку не пожалел да слово заветное не сказал.

— И Григория ты злом посчитал?

— Не я, — сказал подгудошник. — Молод я еще, чтоб решения выносить. Как же ты мне, зараза, руку-то вывихнул, — задел он за локоть, даже вскрикнул от боли, а потом сквозь зубы стиснутые простонал: — Только если бы в моем праве решать было, я бы все одно христианина на смерть бы обрек.

— Что же он тебе плохого сделал?

— А чего хорошего? Андрей, тот никому не мешал, убогих утешал, да с народом разговоры вел. Мы его и не трогали. А этот… сейчас за ним десяток пошел, а потом станется, что и сотни под Бога христианского лягут. И что тогда? Своих Богов позабудут люди, исконных прародителей на заморского всепрощенца променяют. Только странно он как-то прощает. Что ни сотворишь, то у него все грех. Илия, вон, на руках по земле ползает, а помочь ему нельзя. Прощающий за дело доброе нас простит. А они, знай себе, крестятся. Готовы все в руки его отдать. А как же Сварог тогда? Как же Лада с Лелей, как родовые Боги? — И снова застонал Баян.

Жалко мне подгудошника стало.

— Руку-то мне дай, — сказал я ему. Поморщился он, но руку мне подал. Ухватился я за запястье, на себя рванул. Взвыл подгудошник, когда с хрустом локоть на место встал.

— Ничего, — сказал я ему. — Сейчас уйдет боль.

— Знаю я, — скукожился Баян. — Не в первый раз мне достается.

Растер он локоть. Кровь по руке разогнал. Вроде полегче ему стало.

— Только одного я понять не могу, — сказал он вдруг. — Почему Переплут снова жертву не принял? Дважды мы на Пустынника покушались. Теперь, вон, третий раз его хотели жизни лишить, а ему все нипочем. Может, и верно, силен его Бог?

Помолчал Баян. Потом с земли поднялся.

— Ладно уж, — сказал он мне. — Пойду я, пожалуй. Ты скажи ему, чтоб не переживал сильно. Четвертого раза не будет. Пусть живет.

— Куда же ты пойдешь? Темень вокруг, да и рука у тебя…

— Ничего, луна яркая, небось, не заплутаю. Прости, что правду от тебя таил. Боялся, что помешать мне захочешь. Бойся, не бойся, — усмехнулся он, — а все одно помешал. Значит, так Доля с Недолей судьбы наши перевили.

— А бубен твой как же? Он же у Иоанна остался.

— Жалко бубен, — вздохнул подгудошник. — Кожа на нем хорошая. Ты этому карасю глухому скажи, чтоб песни не поганил. Коли музыки ему захочется, пускай в бубен бьет. А мне, видать, пора на гуслях учиться, — снова вздохнул Баян. — Ну, прощай, Добрый, сын Мала. Хороший ты человек. Пусть удача тебя и дальше не оставит, а Переплут тебя от зла защитит.

— Может, свидимся еще? — сказал я.

— Может, и свидимся.

И пошел прочь калика перехожий. Руку больную к груди, словно дитятко болезное, прижал и пошел. А я ему вслед смотрел, пока он в ночи не скрылся.

Вдохнул я воздух ночной полной грудью и к землянке направился. Крепко меня Баян приложил. До сих пор голова трещит и в спине тянет. Я тоже на нем неплохо отметился. Кровь на разбитых кулаках запеклась. Теперь долго костяшки ныть будут. Крепкие зубы у подгудошни-ка. После такого удара в целости остались.

Толкнул я дверь землянки, а она изнутри заперта.

— Никифор! Григорий! — крикнул я. — Отпирайте. Это Добрый.

Услышал я, как что-то в землянке заскрипело. Видно, столом они дверь приперли.

— А волкулак где? — Дверь приоткрылась, и из щели показалось испуганное лицо.

— Ушел он. Совсем ушел. Так что теперь бояться нечего.

— Слава Тебе, Иисусе Христе! — пробасил Никифор и пропустил меня внутрь.

— Ты только общинникам про то, что случилось у нас, не говори, — учил своего послуха Григорий. — А то еще, не дай Господь, на Добрына окрысятся. Помнут, не разобравшись, а он мне жизнь спас.

Никифор кивал, понимаю, мол. А у самого руки тряслись. Напугал его подгудошник до полусмерти. Крестился он истово, пока мы в землянке порядок наводили. Все Иисуса славил. Считал, что это Боженька его от смерти неминучей оборонил. А потом вдруг мне в ноги кинулся и стал руку целовать.

— Спасибо, добрый человек, за учителя, — приговаривал.

Еле я от него вырвался. Взглянул на Григория: выручай давай.