Полонянин

Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.

— Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, — учит он меня. — Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!

Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.

— Запомнил? — он меня спрашивает. — Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…

И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:

— Ну-ка не путайся! — на меня прикрикнет, и опять: — Раз, два, три, четыре…

А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.

Повалился я в конце концов на землю.

— Все, — говорю. — Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:

— Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.

— Хотел да не выхотел, — отвечаю. — Проще с мечом крутиться.

— Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.

— А откуда у тебя эта наука веселая?

— Иногда, — пожал он плечами, — кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.

Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.

— Да, — рассмеялся я. — На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!

— Это точно, — закивал он. — Никак не растут, заразы.

— Ничего, — сказал я и встал. — Еще вырастут.

— Продолжать будем? — вскочил он.

— Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.

И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим — мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.

— Никак мне такого не вытерпеть, — сказал и наперерез огнищанину бросился.

— Погоди, — остановить я его хотел. Не успел.

— Скажи, добрый человек, — с поклоном к огнищанину Баян обратился, — далеко ли до славного града Мурома?

Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!

— Эй! — закричал ему подгудошник. — Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.

— Не подходи, лихоимец! Засеку! — в ответ ему мужик.

Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.

— А я чего? Я ничего вообще, — как-то сразу огнищанин сник.

— То-то же, — сказал Баян.

— Ты, случаем, не в Муром спешишь? — спросил я мужика.

— А то куда же, — закивал он. — А вы, случаем, не тати лесные?

— Мы люди вольные, — ответил Баян, — но делами злыми не промышляем.

— Ага, — кивнул мужик и переспросил громко: — Так вам в Муром надобно?

— Он что? С глушью, что ли? — пожал плечами мой сопутник.

— В Муром по этой дороге вам ехать. К вечеру тама будете, — прокричал мужик.

Потом повернулся к Баяну и головой замотал:

— Не, не глухой я. Просто слышу плоховато.

— Это заметно, — рассмеялся Баян. — Песню-то эвон как испохабил.

— Ась? — огнищанин сощурился, словно так ему лучше слышать было.

— Карась! — в тон ему ответил подгудошник. — Пошли-ка, Добрый, — сказал он. — Сдается мне, что он не только на ухо, но и на голову туговат.

Подхватил он Буланого под уздцы и вперед зашагал.

— Сам дурак! — крикнул нам вслед огнищанин. — Ишь распрыгались тут. Кузнечики.

Мы при этих словах чуть от смеха не лопнули.

— Неужто у них все тут такие? — посмотрел на меня Баян.

— Не приведи Даждьбоже, — сказал я ему.

Теперь понятно, почему говорят, что у муромов уши хлебные, — вздохнул разочарованно парень.

— А я-то думал…

— Не похож он на мурома, — успокоил я его. — По-нашему чисто говорит. И одежа на нем нашенская.

Богумировых потомков, сразу видать. Либо из северян он, либо из радимичей. Только что в этой земле радимичи делают?

Порядком мы уже отошли. Слышим, воз снова тронулся, колесами заскрипел.

— Может, вернемся, — предложил Баян, — да расспросим его?

Только вертаться мы не стали. Над дорогой опять полетела песня огнищанина, а это было для парня хуже ножа вострого.

— Добрый, — жалобно подгудошник на меня взглянул, — давай я к тебе снова за спину сяду. Да Буланого твоего поторопим, не то у меня не хуже этого, — кивнул он назад, — уши внутрь завернутся да хлебными станут.

— Садись, — пожалел я Баяна.