Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века

В 1957 году второе лето он живет у меня на даче. После рождения ребенка он разводится со Светланой. Теперь он один. Идут непрерывные разговоры о войне. Кое-что он рассказывает о своем прошлом. Рассказывает, как после призыва в армию попадает в части «Смерша», но уже в конце месяца рассказывает какой-то анекдот, кто-то пишет на него донос и его арестовывают, подвергают пыткам, бьют по голове, переводят в тюремный госпиталь, в конце концов, находят психическое заболевание и демобилизуют, показывает мне справку о болезни и объясняет происхождение пенсии по болезни. Пенсия очень небольшая, вероятно потому что ни рабочего, ни военного стажа у него не было или был этот стаж недостаточен. Вероятно, рассказы мои не очень удовлетворяют его и он просит показать ему мои военные письма из армии домой. Мне нравится то, что он делает, и я отдаю их ему на неопределенный срок. Так как сам ничего не пишу и писать не собираюсь, то мне доставляет удовлетворение, что содержащаяся в них информация не пропадет даром. Именно в это время он начинает работу над романом о войне. К работе своей он всегда относился ответственно. Он еще раз расспрашивает меня о моих военных маршрутах и осенью на два месяца едет в Белоруссию, знакомится с природой, пейзажами, населением.

Следующих два года он летом живет в моей квартире на Покровском бульваре, а потом наконец получает квартиру на Малой Грузинской улице, приглашает меня на новоселье. Это однокомнатная квартира — комната, по-моему, 20 метров и кухня — десять. Я поражен. Все стены — это архив, папки от потолка до пола, впечатление, что каждая папка — каждый день войны. Работа невольно вызывает у меня чувство восхищения.

Забыл написать, что уже несколько лет он носит фамилию Богомолец.

Спустя год он беспричинно разрывает отношения со всеми его и моими друзьями прошлых лет (наша послевоенная студенческая компания) кроме Алексея Штейма-на. Письма мои передает мне именно через Алешу через несколько лет. Безусловно, мои рассказы и письма были только материалом для его творчества, описал он «не мою войну», а итоги своего восприятия, использовал не только результаты моего опыта, но и опыта сотен людей и делал это талантливо и успешно…

Еще около десяти лет встречались мы на днях рождения Алексея Штеймана, но прежней контактности не было, разговоры носили вежливый, но формальный характер — Как идет работа? — Нормально, и т. п.».

В тех же письмах Леонид Николаевич признал, что в спонтанной беседе с Ольгой Кучкиной он «перепутал годы, когда Володя жил у меня в квартире и на даче. Вместо 1954–1957 годов назвал 1948–1949 годы. Перепутал название улицы на которой Володя получил первую свою квартиру. Вместо Малой Грузинской по рассеянности назвал Большую Мещанскую». И еще он уточнил: «Никогда ничего Володя не говорил мне ни о своей службе на Чукотке, ни о своей службе в армии, ни во время войны, ни после окончания войны, говорил о том, что был призван, но через месяц рассказал анекдот и попал в тюрьму. Это я запомнил. Познакомился я с ним в доме у Алексея Штеймана. Как это сочетается со справкой от 2 ноября 1949 года № 2/49, не понимаю. Если у него были боевые награды, почему он не носил их? После войны все носили.

Почему, если, как значится в написанной им его автобиографии он воевал на Втором Белорусском фронте, местом действия для всех героев своих произведений избрал он боевой путь 31-й армии Третьего Белорусского фронта и в пятидесятые годы отправился, посоветовавшись со мной, именно туда? Никогда не возникало у меня желания говорить и писать о нем. Отвечая на вопросы Ольги Кучкиной, я говорил то, что помнил, повторяя его слова. Когда он хлопотал в сороковые годы об улучшении жилищных условий, в своих заявлениях ссылался только на инвалидность и прилагал к заявлениям справку о психическом заболевании. Разбираться во всех этих «почему» не хочу и не буду. Врать не умею».

Касаясь обвиняющей его статьи в «Аитературной газете», предваряемой следующим эпиграфом: «Когда погибает одинокий лев, над саванной с ужасающими криками, воплями, хохотом разносятся голоса падальщиков. 14 полчища гиен, заклятых врагов царя саванны, торжествуют не столько из-за доставшейся им на «халяву» добычи, сколько из-за моральной победы над вечным и непосильным для них при его жизни врагом», Рабичев пишет: ««Эпиграф» — здесь все прозрачно. Под погибающим львом подразумевается писатель Владимир Богомолов, под хохочущими и вопящими падальщицами — две восьмидесятилетние женщины, ветераны труда, бывшие одноклассницы и друзья Володи и его семьи. Не повезло им. Знали, что подлинная фамилия его была не Богомолов, а сначала Войтинский, позднее — Богомолец, гордившиеся былой дружбой с ним, возмущенные выдуманными фактами его биографии, согласно которым ни о каком знакомстве их с школьником Володей не могло быть и речи.