Полоса

Писательская душа, его ум и совесть нераздельны, в каком бы жанре он ни работал. Однажды, например, я был свидетелем, как трудился над самоинсценировкой «Живи и помни» Валентин Распутин во МХАТе. Он мучился, он допускал просчеты в незнакомом для него тогда жанре драмы, но не могло ни на минуту возникнуть сомнения, что  э т о т  писатель способен допустить просчет или поступиться  с в о е й  мыслью, содержанием, п р а в д о й  своих образов. Личность настоящего писателя, новое слово, которое он несет, его индивидуальность и талант — вот ценность, которую обязаны увидеть и жадно схватить театр, издатель, телевидение и донести их читателю и зрителю. Но, сталкиваясь с практикой нашего театра, кино, телевидения, индивидуальность писателя, как правило, тут же высекает искру. Зритель недоволен, а думаете, драматург доволен? Годы уходят на огромную внутреннюю сосредоточенность: как работать? что сделать? сумею ли? Сегодняшний читатель и зритель, даже очень молодой, находятся на том же информативном уровне, что и писатель, художник. А иные и куда выше. Значит, моя задача найти  с в о й  ход, повернуть знакомое и привычное  н о в о й  стороной, о ц е н и т ь  происходящее, оценить  н р а в ы, какой бы горькой и спорной эта оценка ни оказалась. Но вдруг выясняется, что это-то и не нужно. Нужно обкатанное, привычное и отнюдь не глубокое, а, наоборот, лучше всего бы — отображающее очередную «кампанию»: дайте пьесу про ПТУ! дайте пьесу про механизаторов! дайте пьесу против алкоголиков! То есть дайте примитив, плакат, персонифицированную передовицу. Хотя театр не профсобрание, а пьеса — не газета. Например, нас год за годом призывают: пишите о рабочем классе, создайте образ советского рабочего. Нет ли здесь некоторой путаницы? Может быть, не обязательно именно о рабочем классе, а важно, что с  п о з и ц и й  рабочего класса?.. А если о рабочем, то непременно о положительном? А если душа болит при виде вполне благопристойного вида работяг, которые и план выполняют, и в поведении приличны, но которым на самом деле все «до фени» и которых ничто на свете не интересует, кроме того, чтоб ему «наряд» хорошо закрыли и, упаси бог, его выгоды не нарушили… Но вернемся к драматургу. К его профессиональной чести, к проблеме собственно мастерства, к работе не над поделкой, но над вещью, с которой, так сказать, не стыдно на люди выйти. Между прочим, не в деревне живем, на виду всего мира, и звание русского, советского писателя всегда высоко стояло в мире. И во всем мире ценят и уважают наш театр, его великие традиции. А если еще вспомнить, что вообще все мировое искусство XX века рождалось или было зачато в предреволюционном и революционном Петрограде, в России, то еще и еще сто раз подумаешь: что ты пишешь, с чем ты выходишь на народ?.. Сидишь, корпишь, выверяешь каждую фразу. А никакой зарплаты у писателя, между прочим, нет, особенно у молодого, а писательский труд над одной вещью может длиться годами.

Вот давайте обратимся к такому молодому автору, который слышит, что пьес нет, что драматургия отстает и, желая осчастливить человечество, пишет вполне серьезно и профессионально. Итак, он пишет пьесу и, волнуясь, несет ее… куда? В театр, разумеется. Он приходит в театр, а в театре говорят: «Это, молодой человек, не к нам». — «Как не к вам? Ведь вы театр?» — «Театр». — «Где пьесы играют?» — «Да». — «А что ж не берете?» — «А чего брать? Хоть и возьмем, да решаем не мы». — «А кто…» И тут молодому автору многозначительно показывают наверх. (Это знакомо нам не только по театрам, не правда ли?) Итак, юный талант пожимает плечами, но идет куда указано. А там лежат горы пьес. А там сидят люди-профессионалы, которые собаку съели на этих пьесах, редакторы и критики, бывшие работники театров и даже бывшие драматурги. Они все знают, все могут объяснить, всему научить. И вот начинается «работа над пьесой». Автору все желают добра, заметьте! Ему советуют (причем настоятельно): название изменить, одного персонажа убрать, двух других ввести, финал выкинуть и написать другой. Упаси бог, чтобы герой в конце умирал! Со времен «Тихого Дона» и «Дней Турбиных», где герои боролись даже с Советской властью, в нашей драматургии не появилось  н и  о д н о й  трагедии! Нельзя. Нельзя, чтобы наши герои умирали, чтобы они, упаси бог, изменяли женам или мужьям, чтобы они грустили, бывали недовольны жизнью, чтобы они говорили о деньгах, о еде и так далее. Со времен «бесконфликтности», которой болела когда-то наша драматургия, много воды утекло, но тайная редакторская мечта о том, чтобы в пьесе вообще ничего не происходило, все еще дает себя знать. Все это не шутки, и такая «работа» происходит с  л ю б о й  пьесой, не только молодых авторов. Причем, выйдя в коридоры своих уважаемых учреждений, редакторы смеются над иными своими требованиями, — они тоже не свою волю исполняют. А чью?