Полоса отчуждения

— Дак ведь полдома! Чтой-то меньше-то брать! Мне всегда по стольку платили. Уж еёная воля, жить тут или нет, я не держу. И не хотела пускать-то: молодая женщина, будут, думаю, хахали к ней ходить. Больно надо! Одно беспокойство. А она уж так просила, так просила: пусти да пусти, бабушка, жить негде. Ну, говорю, пожалела я тебя за твои слезы, живи.

— Зарабатывает небось рублей сто двадцать… — тихо сказала Нина и тоже покачала головой. — Как она сводит концы!

— Не знаю. А только что я ей говорила: напиши мужу-то, помиритесь. Он-то вроде и не прочь, а она ни в какую. Не стану с ним жить, да и все тут. Может, конечно, надеется еще замуж выйти. А кому нужна с ребенком-то! Ходит к ней какой-то. Раз пришел, два пришел: где, мол, Лидия? Ну, неплохой парень, высокий, кудрявый. Я ему: зачем, мол, она вам? А это, говорит, бабушка, не вашего ума дело. Я Лилю пристрожила: у меня, говорю, чтоб мужиков не водила! А то живо намахаю.

— Ну, мама, — сказал Леонид Васильевич мягко, — зачем ты так! Она женщина молодая, что ты вмешиваешься!

— Я сама молодая была, когда вдовой осталась, да за мужиками-то не бегала.

— Она тоже не бегает. Очень скромная, милая женщина. А что пришел парень да спросил, что тут такого! Зачем лишнее наговаривать!

— Как же, али я не знаю! Ночью иной раз не спится, слышу, в дверь-ту к ней или в окошко: тук-тук. Она откроет — значит, ждет.

— Ну и что? Не вижу тут плохого. Это ее дело. Она тебе исправно платит, какие могут быть к ней претензии!

— Чтой-то больно хорошо! — возвысила мать голос. — Она будет тут… меня позорить.

— Ты по ночам спи покрепче и не слушай, кто к кому в окошко стучится.

— Ишь как! А вот я предупредила, так, гляжу, обиделась. Хоть и здоровается, а все, вижу, косится. Ну, нынче позвала, когда ты руку-то порезал: то ли, думаю, выйдет, то ли нет — ничего, не сердится. Отходчивая, зря не скажешь. А парень-то уж не ходит, не вижу и не слышу.

— Может, вы любовь у них расстроили, — сказала невестка с укором.

— Да кака така любовь! В постели-то спать!

Мать смотрела на них ястребиными глазами.

Наступила продолжительная пауза.

— До чего ты немилостива! — сын вздохнул. — Ведь Лиля с тобой внимательна, всегда готова помочь и по хозяйству, и с лекарствами. Сама же говорила: чуть что, так к ней. И из Москвы продукты возит…

— Дак и я ей помогаю! Весной-то два ведра картошки дала. Это, считай, по три рубля ведро, шесть рублей…

Леонид Васильевич поднялся из-за стола, боясь, что сорвется на резкость и разговор кончится неладом.

Поначалу-то казалось, что работу эту они сделают быстро. Но не тут-то было! Охапку на руку накласть — надо присесть, а наложишь — еле разогнешься. Горбыльки-плашки сырые, тяжелые, а привычки к такой работе не было ни у Нины, ни у кого. Мать же на руку накладывала не меньше их и в шаге не отставала.

— Посиди, мам! — просили они. — Не твое это дело.

— А чтой-то? — строптивилась она. — Чай, все вам полегче! Я потихоньку.

Она была деятельней их, однако все-таки устала. Решив облегчить да ускорить дело, выкатила одну из детских колясок, нагрузила дровами, повезла; колясочка — кувырк…

— Мам! — уже сердито приказал сын. — Чего ты тут?.. Сказали же: перетаскаем. Сядь вон на лавочке и сиди, поглядывай.

— А штой-то!

Сложила уроненное, повезла, и снова колясочка — кувырк на бок. Плашки-горбыльки, как намыленные, разъехались вроссыпь.

— О господи! — вздохнула Нина, адресуясь к одному мужу. — Хоть бы ушла с глаз долой. Без нее справимся!

— Она не уйдет, — сказал тот, хмурясь.

Как медленно убывала груда на улице! Как медленно росла поленница у сарая! А от приседаний да наклонов уже поджилки да поясница стали сказываться все настойчивей. Бездарная это была работа — она раздражала Леонида Васильевича больше, чем мать или Нину, он был нетерпелив характером.

— Все, хватит! — провозгласил он. — Остальное завтра.

Уж дело к вечеру. И, признаться, хотелось погулять по берегу реки.

— А чтой-то? — возразила мать и стала набирать следующую охапку.

— Мам, уймись! Хватит, говорю, на сегодня!

— Дак на улице, что ли, оставлять? — возмутилась она. — Придумал тоже!

— Что им сделается до завтра!

— Растащат за ночь!

— Кому они нужны?!

— «Кому-кому», — передразнила она нелюбезно. — Я знаю кому.

Между тем уже завечерело. Из раскрытого окна Пикулевых раздавалась музыка — телевизор там смотрели. Кстати, у матери телевизор совсем скверный: корову от автомашины на экране не отличишь. Но хоть бы посидеть, почитать, музыку эту послушать…

— Слышь, мам?! Хватит.

Он уже просил, а не приказывал. Не помогло.

— Идите, я без вас перетаскаю, — сказала она уже в сердцах.

Сын с невесткой переглянулись, потоптались, и — делать нечего! — пришлось продолжать работу.

Леонид Васильевич не мог найти объяснения трудовому азарту матери; он, азарт этот, возбуждал в нем протест. Так бывало всегда. «Что означает это неукротимое трудолюбие? — думалось ему. — Не сродни ли оно обыкновенной жадности?»