Полоса отчуждения

Семь драгоценностей, горящих в небесах,
когда на них глядит пещерный инок,
уходят в звезды, как в песчаный прах,
и в глубине речной не счесть песчинок.

Трех колесниц корнями обладая,

единый голос истины ловлю
нет середины у нее и края,
и флейта мне поет в любом краю.

Зачем идти на след промчавшей птицы?

Не следует считать оленью рать,
бегущую к источнику напиться,
и раковиной море измерять.

Уж лучше, забредя на птичий ужин,

когда затих огонь базарных свар,
звук неба, осенившего базар,
извлечь из перламутровых жемчужин.

Есть южные моря, в которых круглый год

купальщик разрисованный плывет
и, достигая сумрачного дна,
летит среди подводных скал — отчасти
за жемчугом, ища дракона и слона,
а там черным-черна луна акульей пасти.

На ухе у него горит серьга,

сквозь ледяную толщу озаряя
поросшие сандалом берега,
где птичьей стаей стала рыбья стая.

В сандаловом лесу магнолиевый дух

стоит столбом и синий воздух сух.
В сандаловом лесу мое «не-я»
охвачено внезапным просветленьем,
и не покину я Тигрового ручья,
в столицу позван высочайшим повеленьем.

Пять тысяч лет я с троном не в ладу.

Пять тысяч лет лежу на дерне колком,
ни яшмой с серебром, ни белым шелком
не соблазненный, — я вот-вот уйду.

И нежный аромат заполнил некий зал,

возникло белой радуги сиянье,
и я уже ушел, как обещал,
и вымылся в ручье, впитав его журчанье,
и тело мое стало золотым,
пока не превратилось в тонкий дым,
обрушилась гора, растаяла свеча,
рыдают птицы, стонут обезьяны,
и улетает стая кедрача
в край, беложуравлиным солнцем осиянный.

Бабушка внезапно навестила Иннокентия в «Мельпомене». Стука в дверь он не услышал, потому что умывался над тазиком, ковыряя намыленными пальцами в ушах. Она вошла, он был гол до пояса — и смутился, увидев ее. Она была во всем белом — шляпка, блузка «органди» с бантом, юбка, босоножки. В белых ее руках сияла белизной сумочка с оттиском белого лебедя на ней, белого на белом. Улыбка не сходила с ее лица цвета жасмина.

— Похоже, милый, и у тебя экзема, — сказала она, разглядывая почти уже незримые следы похожих на расчесы полос вдоль ребер. Собственно, явственной осталась лишь одна полоса, где-то слева, на уровне пятого ребра. Бабушка продолжила с сердечным, но легким сочувствием: — Что, сильно чешется?

— Во сне.

— Знаю, знаю. Это у нас наследственное. От моей бабушки. Говорят, она была тигрицей.

— Откуда тигры в Польше?

— От верблюда, дорогой, от верблюда. — Она вдруг повеселела. — Или это следочки других коготков?