Полоумный

– Ну, барин, пойдем к хутору, что ли? Ведь ты небось у нас ночуешь-то? Где же тебе оприч!

А меня сильно заинтересовал Полоумный. «Что он? кто он?» – копошилось в голове: если он от любви такой-то стал, то это ведь не частое явление в крестьянском мире, где любовь по большей части оканчивается свадьбой, а после нее становится уж привычкой… Я решил познакомиться с Полоумным.

– Нет, Петруха, я, видно, полежу еще тут. Идти не хочется. Тогда нa ночь приду…

– Ну, приходи на ночевку, я тебе на сеннике постель сготовлю.

– Спасибо.

Петруха стал готовиться в отъезд. Поймал стреноженную лошадь, распутал ее, взнуздал, второчил кафтан. Егор подъезжал к табуну. Лошадка его бойко и скоро шла красивым, развалистым шагом. Я с любопытством стал вглядываться в Полоумного. Яркие лучи заходящего солнца падали ему на лицо, и оно казалось словно из бронзы вылитым. Строго очерченный профиль характеризовал это лицо. Тонкие, сжатые губы опушались черноватыми усиками; из-под широких сдвинутых бровей блестели большие, не то грустные, не то злые глаза. Печать какой-то суровой, сдержанной тоски лежала на всем этом загорелом, желтом лице, с резкими, некрасивыми на первый взгляд, чертами. Чуялась согнутая, подавленная сила в этом «полоумном»…

– Что-й-то ты долго, Егор? уж я ждал, ждал… – упрекнул Петруха.

Егор промычал что-то в ответ, слез с лошади и начал ее треножить. Петруха, тонко усмехнувшись, кивнул мне на него и, мешковато садясь на своего поджарого гнедого коня, спросил:

– Ну что ж, придешь ночевать-то на хутор?

– Приду, приду…

Петруха поехал к хутору.

– Ты что ж не пошел на хутор-то? – угрюмо обратился ко мне Егор.

– Да уморился больно – отдохнуть хочется.

– Далеча ходил-то?

– С ружьем ходил, да исходил порядком: пошел-то от самой Сухопутки, даже до Титовых двориков доходил, а вот оттуда вплоть до вашей степи…

– Ты сам-то чей?

Я сказал.

– Что же это ты: исходил много, а дичины с тобой нету? – усмехаясь, спросил Егор.

– Не из дичины хожу, – сказал я, – скучно станет на хуторе, а денек выдастся хороший, вот и пойду бродить… А славные у вас тут места! добавил я, бросив взгляд на окрестность.

– А ты был вон на Крутом кургане? – оживленно сказал Егор и, приподнявшись, указал на высокий курган.

– Нет, туда не доходил.

– Ты вот сходи-ко туда… С него страсть как видно!.. Тут тебе Битюк разливается… У самых берегов да на островах леса зеленеют, а промеж лесов, села раскинулись: Тамлык, Паршиково, Ровенское, Подлесное, Яблонец… А там Красноярье на круче… Приволье! куда ни глянешь, все колокольни белеются да кресты жаром горят… В ясный денек аж рыбинская церковь видна, верст двадцать будет… Как все равно синим туманом заволокет ее, церковь-то, только кресты, словно огоньки, блистают на солнышке… Тут тебе у реки сёла да деревни приютились, словно от ворога схоронились, а пo верху, вдоль Битюка, бугры да курганы тянутся… В старину, говорят, их богатыри понасыпали… За Битюком кусты танеевские чуть синеются: Дальний куст, Травин куст… хороши есть у нас места! – добавил он после легкой задумчивости и тихонько вздохнул.

– За Битюком тоже хорошие есть места, – сказал я.

– А ты бывал за Битюком? – спросил меня Егор.

– Был как-то.

– Сакуриных знаешь?

– Нет, там не был. Около был, у одного купца на хуторе.

– Это у кого, не у Парменова ли? – угрюмо спросил меня Егор.

– У него, у Евграфа Парменыча…

– Его теперь, старика-то, нету на хуторе, там сынок разделывает, Мишка! – Злость послышалась в тоне Егора.

– Слышал, – сказал я, – говорят, что малый пустой.

– А собой-то он как раз на борова кормного похож… Двадцать шесть годов ему, говорят, а толщины-то что твой бык, ишь восемь пудов тянет… Рожа – словно стол широкая да скуластая, глаза – пьяные да шальные, бровей совсем нету… Пьян без просыпу с утра до ночи… – Егор с негодованием плюнул. – Этакого безобразия искать – не скоро найдешь!

Он опять понурился. Тяжело было смотреть на его тоскливое, истомленное лицо, то вспыхивающее болезненным румянцем, то желтое, желтое… Две-три глубоких морщинки залегли на высоком лбу, придавая этому лицу какое-то старческое, заботливое выражение; жалкая, не то злая, не то унылая усмешка искривляла губы… Руки постоянно находились в движении: он то теребил ими войлок, на котором сидел, или полу кафтана, то рвал траву, далеко отбрасывая ее в сторону… Солнце закатилось. Горизонт на западе охватила румяная полоска. На потемневшем востоке, слабо мигая, вспыхнула звездочка. Вечерние тени обнимали степь. Курганы хмурыми силуэтами выделялись на розовой зорьке. В прохладном воздухе было тихо, тихо… Трава подернулась влагой, а там, где тени были гуще, где они лежали с самых полдён, – около рощи, у стогов, – начинала ложиться матовая роса.