Половецкие пляски

Дома захотелось выспросить все у Миши. Величественную Эмму внезапно стало стыдно тревожить пустяками. Миша, сдерживая улыбку, изобразил академическую задумчивость, а после объяснил. И Шуша в очередной раз свято поверила своему зятю, и была права…

Зеркало говорило обычно: совсем ты, Александра, не Мерилин и не Брижитт, все у тебя наоборот. Волосы углем вымазаны, татарские, черные (зато блестят!). Глаза настороженные, как у куницы, всегда ненакрашенные, потому что трудно карандашиком такую линию выдержать да и не научилась ты до сих пор краситься и жить. Как Лилечка, твоя швыдкая подружка. Тоже не Венера Таврическая, носик у нее — маленький крючочек, какой наверняка носил Акакий Акакиевич, глазенки цвета мутной водицы в фонтане… А, глядишь, Лилечка-то тебя во всем обгоняет. И в денежках, и в работе непыльной, и в любви (сколько раз уже?).

А Шуша все Рому любила, Мишиного братца, который давно по мягкому родительскому наставлению неинтересно занимался любовью с чистокровной еврейкой. Он сам говорил, что неинтересно, но к Шуше уже вечерами не бежал. Еврейку приняли в его семье в роли жены. Кто же виноват, что Шуша не еврейка, и как хочется думать, что загвоздка только в этом. Тогда можно было бы обвинять во всем Аллаха и дурное расположение звезд в момент рождения. А так… можно обвинять тех же, но на зеркало неча пенять, коли рожа крива.

О-о… как жалко.

И самая любимая песенка порой напомнит, как не приглашали на танцах.

* * *

Но ведь любят и некрасивых. Только — зачем, если вокруг столько классических пропорций и правильно загибающихся — как замусоленная обложка журнала — ресниц. И красивых оберток хватает — остроносых сапожек, каблучков-рюмочек, песцовых шубок и фильдеперсовых чулочек.

Но все — только всем, и Шуше тоже должно достаться. Кулемина, подружка по полиграфическому училищу-чудовищу, лилипутка из-за каких-то там наследственных неудач, но острая на язык, серьезно спрашивала по телефону: «Саша, почему ты всегда — про любовь, на свете еще много чего есть, а ты — как миноискатель… отвлекись, не думай про это… запишись в хореографический кружок, к примеру… но не думай так много про это…»

Шуша пропускала мимо ушей «хореографическую» издевку и лихорадочно принималась искать Другое. Но все другое тоже — про это. Любовь как фруктовая косточка, сглотнешь любую мякоть, а внутри всегда нечто твердое и несъедобное, хотя кажется, что и это можно сосать, сосать, как леденец, и наконец свести на нет. И вопрос вопросов выяснится, и, безусловно, не будет стоить яйца выеденного. Но никто еще не смог выжать сок из косточки и остаться сытым. Косточки смакуют, выплевывают или глотают, после чего может случиться запор или воспаление аппендикса.

Книги? Бывают и не про это, а в новых особенно хорош запах. Открываешь, странички еще девственно льнут друг к другу и торжественно пахнут новой жизнью и новым словом. Рождественский запах. Если забыться в полупустом трамвае — не зимой, а то пальцы сведет от холода — и ехать, ехать сквозь привычные пейзажи центра, а потом — цепочки задворок и заводских тупиков, — ехать и читать, то ощутишь приятную тяжесть в солнечном сплетении и урчание желудка — составляющие праведной усталости. Можно и вознаградить себя «Пирином», кофе и двумя глазированными сырками. И почувствовать счастливое отупение, которое для красного словца называют нирваной.

Но если только не начнешь мучительно выдергивать строчки о себе. Чтение обычно сводилось именно к самосозерцанию. Писатели, как заметила Шуша, отличались унылым эксгибиционизмом. Как им не стыдно — этим Мопассанам и Чеховым — попадать в яблочко, списывать с чужих душ неизреченные мысли и мыслишки…

Иногда книги хотелось сжигать. Любимая фантазия — пожар на «Печатном». Сколько времени можно будет не ходить на работу, уж корректорам-то точно! Рукописи нисколько не жалко. Ну разве что пару-тройку Шуша спасет, Франсуазу Саган, например, Берджесса… (да и то потому, что Миша его любит)… А все остальное пусть горит синим пламенем, а вместе с ним директора, замы и начальница корректорского цеха Комариха. Даже если рукописи не горят — пусть сгорит хотя бы Комариха. Вчера она сожрала трехлитровую банку меда за рабочий день. Она не лопнула и не распухла, только сопела, улыбалась и липкими пальцами листала журнал с черными списками. Комариху не грех сжечь, это будет самая достойная и грандиозная история в ее жизни.

Но никто не хочет смерти Жанны д’Арк, оттого под страхом тюрьмы запрещены на «Печатном» кипятильники и прочие огнеопасные изобретения цивилизации. Но, конечно, у всех они есть, в нижних ящиках столов гремят кружки, ложки, баночки с сахаром и спиральки кипятильников. Двадцать четыре стола в комнате, и кипятильник прячется даже у Комарихи. Но она всегда выпивает чужой чай. Ирка обычно перед ней заискивает и в пятиминутный перерыв подносит Комарихе иной раз даже кофе со свежим слоеным язычком. Любимое пирожное Шуши, покрытое сахарной коркой, которая нещадно осыпается на одежду, если ее жадно и быстро есть в перерыв и без перерыва…