Половецкие войны

Воевода смотрел на упрямые уста супруги, её твёрдый вздёрнутый носик, горделиво приподнятый подбородок, и словно бы почувствовал впервые в эти мгновения всё её упорство и несломленную в тяжком половецком плену волю.

Ольга качала головой, никак не желая согласиться с его доводами. Мерзко, дико было ей слышать о таком страшном злодействе, она живо представляла себе палача с острым жигалом и передёргивала в отвращении плечами.

Тальцу некогда было спорить и убеждать жену – ждали его державные заботы, король звал во дворец по какому-то важному делу…

Они сидели друг против друга за широким, крытым белой скатертью столом, король и его воевода, запивая красным ромейским вином невесёлые думы.

– Ты знаешь? Слышал? Я велел ослепить Альму, – хриплым голосом угрюмо говорил Коломан. – Послал в темницу стражей, велел позвать туда палачей… Альма бился, как сокол в силках… Страшно, тяжело… У нас одна мать, один отец… Я не виноват, что родился раньше его… Это не я его ослепил… Это необходимость… Тяжкая необходимость, Дмитр. Ты понимаешь, Дмитр? Ты один только можешь понять.

– Ведаю, государь. Трудно вельми те было.

– Не то слово, воевода. Не трудно – страшно. Ночью как будто вся жизнь перед взором прошла; детство, мы малые, в замке у отца за книгами сидим. О, Кирие элейсон! Я безобразен, уродлив, сотворён словно бы в насмешку над красотой. – Король неторопливо тянул из чаши маленькими глотками хмельное вино. – Зависть к красоте, ко всему прекрасному гложет меня. Иной раз думается: хорошо бы весь наш мир был столь же безобразен, как я. Но, о Боже! Кирие элейсон! Грехи тяжкие! Вино, красное, как кровь. Да, Дмитр, друг мой, как кровь.

Талец с тревогой смотрел на короля. Подумалось: не напился бы он опять, как тогда, под Альба-Регией. Но нет, Коломан не пьянел, говорил он твёрдо, не терял разума, только горечь и скорбь слышались в его простых ясных словах.

– Золотая священная корона, Дмитр, давит, тяжела она, когда воздета на чело. Ужасен ответ царей – так говорят. Ещё ужасней, когда шагаешь через кровь, через трупы, через боль. Никто не спросит и не напишет потом, после, что ты, король там, царь или герцог, испытывал; в хрониках написано так: «Ослепил… Убил… Зарезал… Подавил». Гречин Авраамка много хроник перевёл. Спроси, он тебе скажет. А какие муки претерпевал тот или иной, идя на душегубство, на преступление, – это людей не волнует. Ты вот зайди в какую-нибудь мастерскую ремесленника или в купеческий дом. Всюду услышишь: «Ах, бедный Альма!» Это громко. А тихо, шепотком добавят: «Ну и злодей же этот Коломан, урод горбатый!» Да что там купеческий дом – во дворце моём Пирисса как безумная, заперлась у себя в каморе, молитвы шепчет, об Альме скорбит. Анастасия бледная ходит, как сама смерть. Как же – красавец, любимец! А я – безумец, уродец, злодей. Люди не думают, что могло бы быть, не защитись я от Альмы сейчас, какие беды ожидали бы землю мадьяр. Говорят: власть. А что власть без мира? Власть над пепелищем? Над бродячими разбойными ордами? Или я – половецкий хан?

– Люди не вправе судить тя, государь. Токмо един суд есть – суд небесный, Божий, – промолвил Талец.

Нелегко дались ему эти слова, словно бы тяжесть незримая висела в воздухе над столом, было муторно, тошнило, всё никак не верилось, что перед ним сидит человек, только что приказавший ослепить родного брата. Сидит – и ничего, не испепелила его молния, не убил гром, не видно проявлений гнева Божьего, сидит себе за чашей вина и скорбит – то ли искренне, то ли притворно, только чтобы утешить себя и оправдать своё злодейство.

– Ты правильно сказал, Дмитр, – не вправе. Только потом, после смерти могут судить о нас всех – что были за люди такие – цари там, короли, бароны, купцы, что делали, чем прославились или в чём согрешили.

Казалось, запас слов у Коломана на этом иссяк, он долго сидел молча, взирая видевшим глазом на красное вино, искрящееся отражением десятков свечей в подвешенном на потолке хоросе.

Дворецкий доложил о приходе королевы. С двумя пожилыми придворными дамами в отороченных дорогим мехом, золотом и серебром платьях, шурша тяжёлой парчой, в палату медленно ввалилась Фелиция. Широкую грудь её украшали в несколько рядов сверкающие золотые и алмазные ожерелья, золота нацепила она на себя столько, что на него можно было купить доброго вола.

– Я пришла говорить о сыне, – начала королева, горделиво вскинув голову и смерив полным неприязни и высокомерия взглядом отвесившего ей поклон Тальца.

– Об этом бездельнике? Опять? – недовольно проворчал Коломан. – Говорят, он осилил латынь. Слава тебе, Господи!

– Я уже знаю, что ты разделался с Альмой! Как это жестоко! – Королева сокрушённо вздохнула. – Но зато теперь никто не станет соперником моего Ладислава. Настанет срок, и он наденет на чело золотую корону! Помнишь, ты говорил, что хочешь женить нашего сына на дочери русского князя Святополка?